Виктория Холт - Исповедь королевы
— Да, мама.
Но мои мысли в ту минуту были далеко — на сцене нашего любительского театра. Помню, как злилась Мария Кристина из-за того, что не ей досталась роль главной героини пьесы, а Мария Амалия, произнося свои реплики, не отрывала глаз от принца Цвайбрюкена. Макс и я от восторга прыгали на своих местах.
— А мсье Новерр будет учить тебя танцевать.
— О! Мама!
— Ты еще никогда не слышала о мсье Новерре, а между тем это самый лучший учитель танцев во всей Европе.
— Я полюблю его! — вскрикнула я.
— Ты не должна быть такой импульсивной, дитя мое! Подумай, прежде чем говорить! Нельзя любить учителя танцев. Но ты должна быть благодарной за то, что у тебя лучший учитель в Европе, и выполнять его указания.
Это было счастливое время. Все это помогло мне забыть о бедной Каролине, страдавшей в Неаполе, и о той, другой, семейной проблеме. Дело в том, что Марии Амалии предстояло отправиться в Парму, чтобы стать женой брата Изабеллы. Ей было уже двадцать три года, а он был еще совсем ребенком — ему было немногим больше четырнадцати лет. Марии Амалии пришлось распрощаться с принцем Цвайбрюкеном. Она не была такой кроткой, как Каролина, и поэтому бушевала и неистовствовала, и я уже думала, что она сделает то, на что до сих пор еще никто не осмеливался, — не подчинится решению нашей матушки. И все же она поехала, ведь это было необходимо для блага Австрии. И мы продлили наш союз с Пармой. Вот как случилось, что Мария Амалия получила в мужья мальчика, в то время как Каролина, которой было всего лишь пятнадцать лет, стала женой старца из Неаполя.
Но в моей собственной жизни столько всего произошло, что у меня хватало времени только на мысли о том, что ждет меня впереди. Матушка была в отчаянии из-за того, что я была совершенно неспособна к учению. Мои учителя-актеры никогда не принуждали меня заниматься. Я должна была на уроках говорить только по-французски. Слушая мою французскую речь, они обычно мягко улыбались и говорили: «Это очаровательно, просто очаровательно, мадам Антуанетта! Это не по-французски, но это просто очаровательно!» Потом мы смеялись все вместе, так что эти уроки нельзя было назвать неприятными. Но больше всего я наслаждалась уроками танцев. Новерр был от меня в восторге. Я могла без труда разучить любые па, и он аплодировал мне почти с восторгом. Иногда я делала неправильные движения, тогда он останавливал меня, но потом кричал: «Нет! Пусть все остается, как раньше! То, как вы это делаете, выглядит еще очаровательнее!» Все мои учителя были такими добрыми! Они постоянно говорили мне комплименты и никогда не бранили меня, и я думала, что французы, должно быть, самые восхитительные люди в мире.
Но это состояние самодовольства продолжалось недолго. За мной пристально наблюдали. Маркиз де Дюрфор, французский посол при нашем дворе, обо всем докладывал в Версаль, так что вскоре там стало известно, что мне дают уроки мсье Офрен и мсье Сенвиль. Бродячие актеры учат дофину Франции! Это было немыслимо! Герцогу Шуазельскому поручили проследить, чтобы ко мне без промедления был послан подходящий учитель. Однажды я как обычно брала уроки, а на следующий день мои друзья вдруг исчезли. В течение некоторого времени я была очень печальна, но, поскольку подобное не раз случалось со мной, я начала постепенно привыкать к тому, что люди, так хорошо узнавшие меня, внезапно исчезали из моей жизни.
Матушка послала за мной и сообщила, что герцог Шуазельский направил мне нового учителя. Я должна забыть о прежних учителях и никогда не упоминать о них. Я удостоилась высокой чести, ибо сам епископ Орлеана нашел для меня учителя французского языка. Это был аббат Вермон.
Я состроила гримасу. Аббат, конечно, будет совсем непохож на моих веселых актеров. Матушка притворилась, будто не заметила моей гримасы, и прочитала мне одну из своих нотаций о важности изучения языка и обычаев моей новой страны. Я без всякого энтузиазма ожидала аббата Вермона.
Но мне не нужно было беспокоиться. С той самой минуты, как я увидела аббата, я поняла, что смогу льстить ему, как прежде моим гувернанткам. В молодости я обладала способностью проникать в характеры людей. Это было удивительным качеством при моей поверхностной натуре. Я не хочу сказать, что могла глубоко проникать в намерения других людей в отношении меня. Если бы я, к своему счастью, была наделена этим свойством, то уберегла бы себя от многих неприятностей. На самом деле я могла лишь замечать некоторые особенности поведения людей и умела их довольно забавно воспроизводить.
Думаю, я даже имела некоторый талант и из меня вполне могла бы получиться сносная актриса. Эта способность позволяла мне добиваться от людей того, что мне было нужно. Мои сестры и братья в большинстве своем были умнее меня, но они не знали, как добиться того, чтобы матушка сменила гнев на милость, как это делала я. Мне это удавалось благодаря моей наивности, моей невинности, как они это называли. Кроме того, этому способствовала, конечно, и моя внешность. Я была похожа на маленькую фею. Французский посол, который постоянно высказывал свое мнение о моей внешности своим хозяевам в Версале, описывал меня как «лакомый кусочек». Однако я не думаю, чтобы это полностью соответствовало действительности. Я обладала способностью, хотя, разумеется, крайне поверхностно, оценить некоторые специфические черты характера другого человека, и это позволяло мне заранее знать, насколько далеко я смогу зайти в своих отношениях с ним. Так что, увидев аббата Вермона, я сразу же почувствовала облегчение.
Он, несомненно, был высокообразованным человеком, а значит, должен был ужаснуться моему невежеству. Так оно и случилось. И тут уж ничего нельзя было поделать! Я кое-как могла говорить по-итальянски и по-французски, используя при этом множество немецких выражений. Мой почерк был просто ужасен. Из истории я знала очень мало, а из французской литературы, знание которой герцог Шуазельский считал совершенно необходимым, — вообще ничего. Пела я довольно хорошо, любила музыку, а танцевала, по словам Новерра, comme un ange[1]. Кроме того, я была эрцгерцогиней от рождения. Находясь в салоне моей матушки, я, казалось, инстинктивно чувствовала, с кем мне следует поговорить, а кому лишь кивнуть головой. Это было присуще мне. Правдой было и то, что в уединении моих комнат я была иногда слишком фамильярной со слугами. Если у кого-либо из них были маленькие дети, я любила играть с ними, так как я обожала детей. Помню, когда Каролина говорила мне, что замужество для нее ненавистно, я напоминала ей о том, что замужество прежде всего означает появление детей, а ради того, чтобы иметь их, стоит вынести любые неудобства. Хотя я была более приветлива со слугами, чем остальные члены моей семьи, они редко злоупотребляли этим, так как у меня была особая манера держаться, присущая лишь королевским особам. Моя матушка была осведомлена об этом. Вероятно, она полагала, что лучше не пытаться что-либо изменить.
Аббата Вермона никак нельзя было назвать красивым. Тогда он даже показался мне стариком, но сейчас я сказала бы, что он был скорее мужчиной средних лет, когда приехал в Вену. Прежде он служил библиотекарем, и мне сразу стало ясно, что он в восторге от того, что именно его выбрали и назначили на роль моего учителя. Я начинала осознавать, в какую важную персону превратилась, готовясь к замужеству, делавшему меня дофиной Франции, которая впоследствии имела шанс очень быстро стать королевой, то есть занять одно из самых высоких положений в мире, на которое только могла претендовать женщина. Совсем другое дело — быть эрцгерцогиней в Австрии. Иногда все это слишком сильно тревожило меня, поэтому, в соответствии со своим характером, я старалась поменьше об этом думать.
Несмотря на то, что аббат был изумлен моим невежеством, он отчаянно хотел угодить мне. Актеры и мой прежний учитель танцев тоже хотели понравиться мне, потому что я была привлекательной девушкой. Но аббат Вермон хотел понравиться мне потому, что в один прекрасный день я могла стать королевой Франции. И я отдавала себе отчет в этом различии между ними.
Вскоре стало ясно, что он совсем не привык к жизни во дворце. Хотя наши дворцы в Шонбрунне и Хофбурге не шли ни в какое сравнение с Версалем и с другими chateau[2] и дворцами во Франции, аббат Вермон ясно давал понять, что в его глазах они были величественными. Он воспитывался в деревне, где его отец служил врачом, а брат — акушером. Сам он стал священником и никогда бы не возвысился до своего теперешнего положения, если бы не покровительство архиепископа.
Зная о его желании понравиться не только моей матушке, но и мне, я была вполне довольна своими занятиями с аббатом. Мы вместе читали и занимались в течение часа каждый день. Он считал, что этого будет вполне достаточно, потому что знал, что дольше я все равно не выдержу, начну скучать или злиться. Много времени спустя, когда я беседовала о тех днях с мадам Кампан, которая тогда была не только моей первой камеристкой, но и подругой, она указала на тот вред, который принес мне Вермон. Она не выносила аббата и считала, что на нем лежит часть вины за все, что произошло с нами. Вместо того чтобы самым беззаботным образом читать вместе со мной книги, позволяя при этом мне прерывать чтение для того, чтобы передразнивать разных людей при дворе, о которых мне напоминало то или иное место в повествовании, ему следовало бы дать мне полное представление не только об основах французской литературы, но и о манерах и обычаях этой страны. Он должен был подготовить меня к жизни при дворе, частью которой мне предстояло стать. Если это было необходимо, надо было заставить меня заниматься весь день напролет (невзирая ни то, насколько непопулярным это могло сделать самого мсье Вермона). Мне следовало преподать кое-что из французской истории и рассказать о народе Франции. Я должна была узнать о том ропоте недовольства, который чувствовался уже задолго до моего приезда туда. Моя дорогая Кампан была настоящим bas bleu[3]. Она ненавидела Вермона и любила меня. Более того, она в то время отчаянно беспокоилась за меня.
