Виктория Холт - Исповедь королевы
Она ничего не сказала о дофине, который должен был стать моим мужем, поэтому я тоже совсем не думала о нем. Все — король, герцог Шуазельский, маркиз де Дюрфор, принц Стархембургский и граф де Мерси-Аржанто, все эти столь важные люди переключили свое внимание с государственных дел на мою особу. В то время я стала государственным делом, причем самым важным из всех дел, которыми им когда-либо приходилось заниматься. Это было настолько нелепо, что мне хотелось смеяться.
— В начале каждого месяца, — сказала матушка, — я буду посылать в Париж посыльного. К этому времени ты должна подготовить письма, чтобы можно было сразу вручить их посыльному, который доставит корреспонденцию ко мне. Мои письма уничтожай. Это позволит мне писать тебе более откровенно.
Я кивнула с серьезным видом. Все это казалось мне таким интересным — нечто вроде одной из тех игр, в которые любили играть Фердинанд и Макс. Я уже представляла себе, как буду получать матушкины письма, читать их и потом прятать в каком-нибудь тайнике до тех пор, пока не представится возможность их сжечь.
— Антуанетта, ты не слушаешь меня! — вздохнула матушка.
Такие упреки я постоянно слышала от нее.
— Ничего не рассказывай там о наших семейных делах!
Я снова кивнула. Нет! Я не должна рассказывать им о том, как плакала Каролина; что она писала о безобразном неаполитанском короле; что говорила Мария Амалия о мальчике, за которого должна была выйти замуж; как ненавидел Иосиф свою вторую жену и как его первая жена полюбила Марию Кристину. Я должна забыть обо всем этом.
— Рассказывай о своей семье правдиво, но сдержанно.
Следовало ли мне говорить на эту тему, если меня будут спрашивать? Я размышляла об этом, в то время как матушка продолжала:
— Вставая, всякий раз молись и читай молитвы, стоя на коленях. Каждый день читай духовную книгу. Слушай мессу ежедневно и уединяйся для размышлений, когда для этого будет возможность.
— Да, мама.
Я решила попытаться выполнить все, что она мне говорила.
— Не читай никаких книг или брошюр без разрешения твоего духовника. Не слушай сплетен и никому не покровительствуй.
Конечно, у каждого есть друзья. Я не могла не любить одних больше, чем других, а если я кого-то люблю, то хочу что-то дать этому человеку.
Эти нотации продолжались до бесконечности. Ты должна делать то. Ты не должна делать этого. Я дрожала, слушая ее, потому что в спальне все еще было холодно, хотя погода и улучшалась по мере приближения апреля.
— Ты должна научиться отказывать в своей благосклонности. Это очень важно. Если тебе придется отказать в чем-либо, делай это изящно. Но прежде всего — никогда не стесняйся спросить совета.
— Да, мама.
Потом я уходила либо на занятия с аббатом Вермоном, которые были не так уж неприятны мне, либо к парикмахеру, который стягивал мои волосы в прическу, или на уроки танцев, которые были для меня сплошным удовольствием. Между мсье Новерром и мной установилось такое взаимопонимание, что мы забывали о времени. Обычно для нас был полной неожиданностью приход слуги, который напоминал нам, что мсье аббат или мсье парикмахер ждут меня или же что я должна в течение десяти минут подготовиться к беседе с принцем фон Каунитцем.
— Мы были так поглощены уроком, — говорил Новерр, как бы извиняясь за то, что мы увлеклись таким восхитительным занятием, как урок танцев.
— Ты обожаешь танцы, дитя мое, — говорила мне матушка в своей холодной спальне.
— Да, мама.
— И мсье Новерр говорит, что у тебя получается превосходно. Ах, если бы ты делала такие же успехи во всех твоих занятиях!
Тогда я показывала ей какое-нибудь новое па. Она улыбалась и говорила, что у меня получается очень мило.
— В конце концов, умение танцевать тоже необходимо. Но не забывай, что мы живем в этом мире не для собственного удовольствия. Удовольствия даются нам Господом только как облегчение.
Облегчение? Облегчение от чего? Это был еще один намек на то, что жизнь — это трагедия. Я начала думать о бедной Каролине, но матушка вывела меня из задумчивости словами:
— Не делай ничего, что противоречит французским обычаям, и никогда не ссылайся на то, что делается здесь.
— Да, мама.
— И никогда не давай понять, что мы здесь, в Вене, делаем что-либо лучше, чем они там, во Франции. Никогда не предлагай, чтобы они нам в чем-нибудь подражали. Ничто так не раздражает, как это. Ты должна научиться восхищаться всем французским.
Я знала, что никогда не запомню все, что мне следует и чего не следует делать. Мне придется полагаться на свою удачу и на свою способность с улыбкой выходить из всех затруднений, вызванных моими ошибками.
В течение тех двух месяцев, когда я спала в матушкиной спальне, она была в постоянном напряжении, так как опасалась, что этот брак может вообще не состояться. Она и Каунитц постоянно совещались наедине, а маркиз де Дюрфор приходил побеседовать с ними.
Это были передышки для меня, потому что в это время я была свободна от нотаций, которые стали частью моей жизни вместе с императорской спальней, в которой гулял сквозняк. Предметом спора было то, кто над кем будет иметь превосходство и чье имя будет первым упоминаться в документах — имя моей матери и брата или имя короля Франции.
Каунитц был спокоен, но озабочен.
— Сам вопрос о браке может отпасть, — говорил он моей матушке. — Нелепо столь значительное событие ставить в зависимость от таких незначительных деталей.
Они спорили также об официальной церемонии передачи меня французской стороне. Должно ли это произойти на французской или на австрийской земле? Нужно было выбрать либо одно, либо другое. Французы говорили, что это должно быть во Франции, а австрийцы — что в Австрии. Матушка иногда передавала мне обрывки этих разговоров.
— Потому что тебе лучше знать об этом, — говорила она.
Это был вопрос престижа. Проблемой величайшей важности было также то, сколько слуг я возьму с собой и сколько из них будут сопровождать меня во Францию. Одно время я даже была уверена, что никакой свадьбы вообще не будет, но не могла бы точно сказать, радует меня это или огорчает. Я была бы разочарована, если бы все нынешнее внимание ко мне исчезло. Но, с другой стороны, я думала о том, как удобно мне было бы оставаться дома до двадцати трех лет, как Мария Амалия.
В течение последних месяцев я часто вспоминала об этих дискуссиях. Интересно, насколько иначе сложилась бы моя жизнь, если бы государственные деятели не смогли тогда прийти к соглашению.
Но судьба решила по-другому, и наконец соглашение было достигнуто.
Маркиз де Дюрфор вернулся во Францию, чтобы получить инструкции от своего хозяина. Начались поспешные работы по расширению здания французского посольства, потому что в нем предстояло принять полторы тысячи гостей, и, если хоть один из них не поместится внутри, будет нарушен этикет. Этикет! Это слово я слышала уже неоднократно.
До нас дошло известие о том, что раз приходится перестраивать посольство в Вене, то король Людовик решил воздвигнуть новое здание оперного театра в Версале, чтобы отпраздновать в нем обряд бракосочетания.
Матушка решила, что я должна быть одета в такое роскошное платье, какого никто во Франции не сумел бы сшить. Я не могла скрыть своего восторга от всей этой суматохи, кипевшей вокруг меня. Иногда я замечала, что матушка насмешливо наблюдает за мной. Интересно, радовалась ли она в тот момент моему легкомыслию, благодаря которому необходимость покинуть родной дом не слишком заботила меня? После той смертельной тоски, которую испытывала Каролина накануне своего замужества, со мной матушке, вероятно, было гораздо легче.
Когда маркиз де Дюрфор вернулся в Вену, все эти бесконечные хлопоты стали казаться мне чудесной игрой, в которой моей персоне была отведена величайшая и самая волнующая роль. Вскоре должны были начаться официальные церемонии. Наступил апрель, и погода улучшилась. Семнадцатого числа этого месяца состоялась церемония отречения, на которой я должна была отречься от права наследования австрийского престола. Все это казалось мне довольно незначительным, когда я стояла в зале Бургплатц и подписывала акт, составленный на латинском языке, а потом приняла присягу перед епископом Лайлаха. Церемония показалась мне утомительной, зато я получила большое удовольствие от последовавших за ней банкета и бала.
Огромный бальный зал был ярко освещен тремя тысячами пятьюстами свечами. Мне говорили, что восемьсот пожарных должны были непрерывно работать мокрыми губками из-за того, что от свечей летели искры. Танцуя, я забыла обо всем, кроме того удовольствия, которое я получала от танцев. Я даже забыла о том, что это был один из моих последних балов в родной стране.
На следующий день маркиз де Дюрфор принимал у себя австрийский двор от имени короля Франции. Конечно же, этот праздник должен был быть столь же, если не более, величественным, как и тот, что прошел накануне. Для его проведения арендовали дворец Лихтенштейн. Вечер удался на славу. Я помню, как мы ехали туда — это было в пригороде Россо. На всем протяжении дороги деревья были освещены, а между деревьями установлены дельфины, каждый из которых держал по большому фонарю. Это было просто очаровательно, и мы вскрикивали от восхищения, проезжая мимо такой красоты.
