Виктория Холт - Исповедь королевы

Я ответила:

— Если мое время придет и ты переживешь меня…

Она кивнула.

— Дети — да, разумеется! Они будут для меня как родные.

Тишина, наступившая, когда колокольный звон прекратился, казалась даже более тревожной, чем этот звон. Маркиз де Манда, командир Национальной гвардии, который много раз спасал нас от смерти, получил вызов в ратушу. Мы наблюдали, как он направился туда, с дурными предчувствиями. Вскоре после этого в Тюильри прибыл посыльный, чтобы сообщить нам, что он был зверски убит по пути в ратушу, а его тело было брошено в Сену. Тогда я поняла, что катастрофа уже совсем близко.

В спешке приехал генеральный прокурор Парижа. Он спросил короля. Луи поднялся с постели. Его костюм съехал набок, парик сделался плоским, глаза были осовелыми со сна.

— Предместья на марше! Они идут ко дворцу. Они намереваются учинить резню! — сказал генеральный прокурор.

Король заявил о своем доверии к Национальной гвардии.

О боже, подумала я, его сентиментальность приведет к тому, что все мы будем убиты!

Гвардия была во дворце повсюду, однако на некоторых лицах я замечала угрюмое выражение. Я вспомнила, как они насмехались над Луи, когда он предпринял попытку устроить им смотр. Я вспомнила человека, который вышел из шеренги и передразнивал его сзади.

— Весь Париж на марше! — предостерегал нас генеральный прокурор. — Единственное безопасное место для ваших величеств — в Национальной Ассамблее. Мы должны отвести вас туда. Нельзя терять ни минуты. Никакие действия не помогут нам в противостоянии стольким людям. Вы же видите, что сопротивление невозможно!

— Тогда идемте! Созовите всех наших людей! — сказал король.

— Только вы и ваша семья, сир!

— Но мы не можем покинуть всех этих отважных людей, которые были здесь с нами! Неужели мы должны оставить их во власти разъяренной толпы? — протестовала я.

— Мадам, если вы станете чинить нам препятствия, то будете ответственны за смерть короля и своих детей!

Что мне оставалось делать! Я подумала о моих дорогих мадам Кампан, принцессе де Ламбаль, мадам де Турзель… обо всех тех, кто был почти так же дорог мне, как моя собственная семья.

Но я поняла, что ничего не могу сделать. Кроме того, рядом со мной был дофин.

Мы покинули дворец. Некоторые люди смотрели на нас через ограду, другие вошли в сад, однако не делали попыток остановить нас. Земля была густо усыпана листьями, хотя был еще только август. Дофин почти радостно разбрасывал их ногами. Бедное дитя, он так привык к тревогам, подобным этой, что считал их частью своей жизни. Пока мы были вместе, он относился к ним равнодушно. Для него это было лишь поводом для радости. Издалека были слышны выстрелы и пронзительные крики. Толпа была совсем близко. Я слышала хриплые голоса: «Вперед, сыны отчизны милой!»

Король спокойно произнес:

— В этом году листья опали рано.

Когда мы приближались к зданию Ассамблеи, какой-то высокий мужчина подхватил дофина на руки. Я вскрикнула в ужасе, но он доброжелательно взглянул на меня и сказал:

— Не бойтесь, мадам! Я не собираюсь причинять ему вред. Но нельзя терять ни минуты!

Я не могла оторвать глаз от ребенка. Я была испугала, но дофин улыбался и что-то говорил в своей не по возрасту серьезной манере тому, кто сделал его своим пленником.

Когда мы подошли к зданию Ассамблеи, моего сына вернули мне. Я поблагодарила этого человека и с таким пылом схватила мальчика за руку, что он напомнил мне, что я причиняю ему боль.

Наконец мы достигли Ассамблеи. Там нас поместили в репортерскую ложу. Председатель заявил, что Ассамблея поклялась отстаивать конституцию и что они будут защищать короля.

За время перехода из Тюильри у меня украли часы и кошелек. Я посмеялась сама над собой из-за минутного беспокойства, которое почувствовала из-за этих ничего не стоящих предметов. Ведь в здании Ассамблеи мне были слышны крики толпы, когда она достигла Тюильрийского дворца. Я беспокоилась о том, что произошло с нашими верными друзьями. В особенности я тревожилась о принцессе де Ламбаль, которая могла бы находиться в безопасности в Англии, но тем не менее вернулась обратно из-за любви ко мне.

Я молча плакала. Что же с нами будет дальше, думала я. Ведь мы не можем вернуться к тем руинам, в которые эти люди превратят Тюильрийский дворец.

Но какое это имеет значение? Зачем бороться, чтобы сохранить свое существование, которое не стоит затраченных усилий?

Узники в Тампле

Я сумею умереть, если это будет необходимо.

Французы! Я умираю, будучи невиновным в тех преступлениях, которые мне приписывают. Я прощаю виновников моей смерти и молюсь, чтобы моя кровь не пала на Францию.

Нас поместили в Тампле. Но это был не тот дворец, который когда-то был замком тамплиеров, в котором прежде жил Артуа и куда я как-то зимним днем приезжала в своих веселых санях, чтобы пообедать с ним. Это была крепость, примыкавшая к замку, мрачная тюрьма, не слишком отличающаяся от Бастилии, с круглыми башнями, щелевидными окнами и внутренним двором, куда не заглядывало солнце. Там нас держали как пленников. Начальником в Тампле был депутат и прокурор, Жак Рене Эбер. Лидеры революции с самыми идеалистическими убеждениями, такие, как Демулен и Робеспьер, презирали его. Он был жесток и беспринципен. Он наслаждался революцией не потому, что действительно верил, что она может дать бедным лучшую жизнь, а потому, что она давала ему возможность творить жестокости. Он получил власть благодаря своей газете «Pére Duchesne»[154], с помощью которой он так воспламенял толпу, как не смогло бы даже множество людей.

Я была очень испугана, когда узнала, что нас вверили попечению этого человека. Когда бы я ни увидела его, он всегда смотрел на меня с наглым выражением. Я знала, что он думал о тех скандальных вещах, которые писали обо мне. Я читала его дурные мысли и в страхе пыталась казаться равнодушной к нему. Это привело к тому, что я выглядела еще более надменной, чем когда-либо.

Однако в Коммуне были люди, у которых было желание показать нам и всему миру, что жестокость не входила в их планы. Это они контролировали толпу, это они совсем недавно вырвали нас из ее кровожадных рук. Это были люди, которые желали добиться реформ — свободы, равенства И братства — конституционными методами, и в то время именно они контролировали ситуацию.

Поэтому наша жизнь не была такой неудобной, какой, я уверена, ее желал бы видеть Эбер. Большая башня Тампля была оснащена для нас всем необходимым. Королю были предоставлены четыре комнаты и еще четыре — мне, Элизабет и детям. Нам позволяли гулять в саду. Правда, нас бдительно охраняли, но все же не отказывали в том моционе, который считался необходимым для нашего здоровья. Там у нас было предостаточно еды и питья. Были также одежда и книги.

Меня удивляло, насколько Луи и Элизабет приспособились к этой жизни. Как я была непохожа на них! Мне казалось, что у них совсем не было силы духа. Элизабет была такой кроткой! Она принимала несчастье, которое свалилось на нас, за божью волю. Возможно, в этом и заключалась разница между нами: у нее была вера, которой мне недоставало. В известном смысле я завидовала им обоим — Луи и Элизабет. Они были такие пассивные, никогда не желали бороться, всегда все принимали безропотно. У Элизабет была религия. Она говорила мне, что всегда желала вести жизнь монахини, а жизнь в Тампле была подобна жизни в монастыре. У Луи тоже была своя религия. У него были еда и питье, и он спал большую часть дня и ночи. И поскольку его не вынуждали проливать кровь своего народа, он оставался безропотным.

Они раздражали меня, но в то время я восхищалась ими и даже до некоторой степени завидовала им.

Иногда я сидела у окна и наблюдала, как в саду Луи учил дофина запускать змея. Всегда добрый и терпеливый, он был начисто лишен королевской манеры держать себя.

Я слышала, как многие из тех простых людей, которых приводили, чтобы охранять нас, читавшие рассказы о нас с королем в газете «Отец Дюшен», выражали удивление, обнаружив, что король был самым обыкновенным человеком, который играл во дворе со своим сыном и ради забавы ребенка измерял, сколько в нем квадратных футов. Иногда они видели, как он дремал после трапезы или спокойно читал. Они видели меня за рукоделием, читающей детям вслух и ухаживающей за ними. Я чувствовала, что это изумляло их. Я была надменна, это правда, но разве могла такая высокомерная женщина предаваться тем непристойным авантюрам, о которых они слышали? И могла ли такая Иезавель так заботиться о своей семье?

Я думала, что если бы у нас была возможность узнать свой народ, а у народа — возможность узнать нас, то не нужна была бы никакая революция.