Виктория Холт - Исповедь королевы
Я писала Акселю:
«Я сама себя не могу понять, и мне приходится снова и снова спрашивать себя: неужели это действительно я веду себя таким образом? Но что мне еще остается делать? Поступать так стало необходимо, и наше положение только ухудшится, если я не буду действовать. Таким образом мы сможем выиграть время, а время — это то, что нам нужно. Какой это будет радостный день для меня, когда я смогу сказать правду и показать этим людям, что у меня никогда не было намерения работать вместе с ними!»
Тем не менее я была очень несчастна из-за той роли, которую вынуждена была играть.
Что еще хуже, не было никаких известий от Акселя. Где он был? Почему не связывался со мной? Я слышала, что он находился в Вене, пытаясь заинтересовать в нашем деле моего брата и побудить его послать во Францию армию, с которой могли бы соединиться наши лояльные солдаты, и таким образом восстановить в нашей измученной стране законность и порядок, а также монархию.
Когда я узнала, что в Вену собирается граф д’Эстергази, я попросила его взять с собой кольцо для графа де Ферсена. На нем были выгравированы три лилии, а внутри была надпись: «Lâche qui les abandonne»[148].
Посылая кольцо, я написала Эстергази:
«Если вы будете писать ему, скажите ему, что много миль и стран никогда не смогут разлучить сердца. Это кольцо по размеру как раз для него. Попросите его, чтобы он носил его ради меня. Я носила его два дня, прежде чем упаковать. Скажите ему, что оно от меня. Я не знаю, где он сейчас. Это такая мука — не иметь никаких известий и даже не знать, где живет человек, которого ты любишь!»
Но едва я послала это письмо Эстергази, который, как я знала, был моим хорошим другом и сделал бы все, как я просила, как тут же испугалась, что Аксель воспримет это как укор и вернется туда, где ему будет угрожать опасность. Я немедленно написала ему:
«Я существую — и больше ничего. Как я беспокоилась о тебе, думая о том, что ты, должно быть, пережил, не получая известий о нас. Даст бог, хоть это письмо дойдет до тебя… Ни в коем случае не думай возвращаться! Известно, что именно ты помог нам бежать, и все будет потеряно, если ты появишься здесь. Нас стерегут и следят за нами день и ночь. Но будь спокоен. Со мной ничего не случится. До свидания. Я не смогу больше написать тебе…»
Однако мне пришлось снова написать ему. Я не смогла бы пережить эти мрачные дни, если бы не сделала этого. Вскоре я уже снова писала ему:
«Могу сказать тебе, что люблю тебя и что у меня есть время только для этого. Не беспокойся обо мне. У меня все хорошо. Я страстно желаю узнать то же самое о тебе. Пиши мне шифром по почте и адресуй письма мсье де Брауну, а во втором конверте — мсье де Гужану. Сообщи, куда мне следует адресовать свои письма, чтобы я могла писать тебе, потому что я не смогу без этого жить. До свидания, самый любимый и любящий из мужчин! Обнимаю тебя от всего сердца…»
То, как с нами обращались, вызывало у меня сильнейшее негодование. Двери моих апартаментов на ночь закрывались на засов, а двери моей комнаты должны были оставаться открытыми. Временами я чувствовала себя безрассудной, временами — смирившейся. Но все же я продолжала переписку с Барнавом.
Наконец появились известия от Акселя. Он хотел приехать в Париж. Перспектива увидеть его приводила меня в восторг, но одновременно и в ужас.
«Это подвергло бы опасности наше счастье, — писала я. — Но ты можешь поверить, что я действительно имею такое намерение, потому что испытываю острейшее желание увидеть тебя».
Я весь день оставалась в своих комнатах, и у меня не было больше желания выходить на улицу. Я проводила время, делая записи.
Дети постоянно находились со мной. Только они давали мне радость и единственный смысл желать продолжения жизни.
Я писала Акселю:
«Они — единственная радость, оставшаяся у меня. Когда мне бывает особенно грустно, я беру моего маленького сына на руки и прижимаю его к сердцу. Это утешает меня».
Национальная Ассамблея подготовила проект конституции и представила его королю для одобрения. Но просить его одобрения было бессмысленным жестом. Ведь король был их пленником. У него не было другой альтернативы, кроме как согласиться.
— Это моральная смерть, — сказала я ему. — Она хуже, чем телесная смерть, которая освобождает нас от наших несчастий.
Он согласился со мной, понимая, что одобрить конституцию значило для него принести в жертву все то, что он отстаивал.
Луи вынудили присутствовать на Ассамблее. Я пошла посмотреть, как он будет произносить речь. Собравшиеся остались сидеть, в то время как он произносил клятву, и это наполнило меня негодованием и печалью.
Когда мы вернулись в Тюильри, он был настолько удручен, что опустился на стул и заплакал. Я обняла его, чтобы утешить, и плакала вместе с ним. Несмотря на то, что теперь я считала, что, если бы он действовал смело и решительно, мы, возможно, избежали бы этого страшного несчастья, я не могла не помнить о его доброте и нежности. Мне пришло в голову, что его добросердечность сама по себе усиливала наши несчастья.
Я писала Мерси:
«Что касается одобрения конституции, то невозможно, чтобы хоть один мыслящий человек не понял, что, как бы мы ни поступили, мы несвободны. Однако очень важно, чтобы мы не давали повода для подозрений этим чудовищам, которые окружают нас. Как бы ни повернулось дело, спасти нас могут только иностранные державы. Мы потеряли армию; мы потеряли деньги. В этом королевстве не существует силы, которая могла бы сдерживать вооруженные народные массы. Даже самих вождей никто не слушает, когда они пытаются заговорить о порядке. Таково то прискорбное положение, в котором, мы очутились. Прибавьте к этому то, что у нас нет ни единого друга, что весь мир предал нас: некоторые — из-за ненависти, другие — из-за слабости и честолюбия. Даже меня саму довели до того, что я испытываю ужас перед теми днями, когда нам дадут хотя бы некоторое подобие свободы. По крайней мере, ввиду того бессилия, на которое нас обрекли, у нас нет причины упрекать самих себя. В этом письме вы найдете всю мою душу…»
Позже я писала:
«Горе прежде всего заставляет человека осознать, что он собой представляет. В жилах моего сына течет моя кровь, и я надеюсь, что наступит день, когда он покажет, что достоит быть внуком Марии Терезии».
В действительности я стыдилась того, что мне пришлось вступить в переговоры с Барнавом. Я была неискусна в этом отношении. У меня не было желания жить иначе, как только честно.
Акселю я писала:
«Было бы благороднее отказаться одобрить конституцию, но отказ был невозможен… Позволь мне уведомить тебя о том, что проект, который был принят, является самым нежелательным из многих. К этому нас вынудили глупости, совершенные эмигрантами. Одобрив его, мы не должны были оставить ни малейших сомнений в том, что это одобрение было, чистосердечным».
Все это делало меня очень несчастной. Я думала о том, что моя матушка не одобрила бы моих действий. Но ведь она никогда не оказывалась в таком положении, в котором я теперь находилась. Она никогда не ехала из Версаля в Париж и из Варенна в Париж в окружении завывающей, кровожадной толпы.
Результаты одобрения королем конституции сказались немедленно. Из Тюильрийского дворца убрали строгую охрану. Больше не было охраны возле моих апартаментов. Мне позволили закрывать дверь моей спальни и спать спокойно.
Мы одобрили революцию, и нас больше не оскорбляли. Когда мы выходили на улицу, я слышала, как люди кричали «Да здравствует король!» и даже, что было самым необычным, «Да здравствует королева!».
Стоял февраль — самый разгар холодной, жестокой зимы. Я была одна в своей спальне на первом этаже, когда услышала чьи-то шаги. Я в ужасе вскочила. Ведь несмотря на то, что отношение к нам изменилось, я никогда не могла быть уверена, не появится ли в действительности одна из тех фигур, которые играли столь значительную роль в моих ночных кошмарах, с окровавленным ножом в руке, чтобы сделать со мной то, чем мне угрожали уже много раз.
Дверь моей комнаты была открыта, и я пристально всматривалась в проем. Я подумала, что сплю. Это было невозможно. Я сразу же узнала его, несмотря на то, что он изменил внешность. Ему никогда не удавалось обмануть меня. В ту минуту я чувствовала только радость — полнейшую, неподдельную радость, чувство, которое, как я думала, я никогда больше не испытаю.
— Аксель! — воскликнула я. — Это невозможно!
Он засмеялся и сказал:
— Разве ты не можешь поверить своим собственным глазам?
— Но прийти сюда…! Ах, это же опасно! Ты должен немедленно уйти!
— Радушный прием, нечего сказать! — со смехом ответил он. Манера, в которой он обнимал меня, свидетельствовала о том, что у него не было намерения покидать меня.
Я могла только льнуть к нему и не думала в тот момент о том, что привело его сюда, как он пробрался ко мне — ни о чем, кроме того, что он был тут.
