Мастер сахарного дела - Майте Уседа
«Не грутите, нинья Ма, – хотела она ей сказать. – У Солиты никода ничего не было, а вы дали ей нахтоящую любо. Не плачьте, Солита боше не хочет жи. Боше не хочет…»
Несмотря на не прекращавшуюся боль и сокровенное желание покинуть этот мир, Солита все же выжила, и реки открытых ран у нее на спине стали стягиваться в крутые борозды из плоти и кожи. Когда Мар, подойдя к ней, впервые заметила ее открытый глаз, она, охваченная тоской, которая приходит вместе с облегчением, когда все уже, казалось, потеряно, но вдруг возникает проблеск надежды, тут же криками позвала отца.
В течение последовавших за тем дней Мамита силой кормила Солиту из чайных ложек бодрящим тростниковым соком и целительной кашей, в которую добавляла говяжью печень. Совсем скоро Солита произнесла первое слово, хотя и продолжала взывать о смерти, ведь боль, пусть и значительно уменьшившаяся, все же отнимала у нее всякое желание бороться за выздоровление. Это ее упрямое отречение от жизни разбивало Мар сердце на мелкие осколки. Что еще она могла сделать для этого несчастного, крошечного создания, чья душа измучилась раньше срока?
Через несколько дней целебного питания Солита стала с этим миром сживаться и даже прекратила взывать о смерти. Тогда Мамита с Ариэлем забрали ее к себе домой. Доктор Хустино посоветовал вызволить ее из этих стен, полных стонов и тоски, и подставлять ее спину солнцу. Мамита знала, как лечить раны; знала она и то, что выздоровление Солиты будет долгим: у Ариэля на полное заживление ушел целый год.
* * *
Первым делом солдаты восстановили церковь. Затем расчистили бараки и за неимением другого места разместились там. А поскольку перед взрывом газового котла свиней из прилегавших хлевов выпустили на волю, они, к всеобщей радости, свободно разгуливали по батею. Войско так плохо питалось, что эти мясистые окорока стали самым желанным лакомством. Через несколько недель усталые, истощенные юнцы превратились в крепких и полных сил молодых людей.
Солдаты делили патио с китайцами: они единственные не покинули бараков, хотя и выглядели посреди всего этого хаоса и разрухи ошеломленными и растерянными, не понимая, что им делать. Также они помогали разыскивать под завалами тела и хоронить их. Каждый день отец Мигель совершал паломничество на кладбище, перевозя на телеге то негра, то белого, то обугленные останки чьей-то души, которой, казалось, никто даже не хватился. Согласно проведенным за неделю подсчетам, в общей сложности погибло одиннадцать белых и вдвое больше негров.
* * *
День ото дня разум дона Педро становился все яснее. Он как будто вернулся из длительного путешествия или очнулся от прерывистого кошмара. Доктор Хустино проводил его к сыну. Дон Педро не помнил, что с ним случилось, но от кровати Педрито не отходил ни на шаг. Паулина не переставала удивляться преданности, с какой он ухаживал за сыном. Педрито вел себя с ним как бесенок, унижал его и презирал; дон Педро же, казалось, не помнил совершенно ничего.
– Может, и помнит, – сказала Мар, – но решил забыть. Матушка говорила, что ради детей можно провести в аду целую ночь. А если понадобится, то остаться там навеки.
Сообщить о гибели супруги дону Педро взял на себя ответственность Паскаль. Позже он будет рассказывать, что при этой новости на лице дона Педро не дрогнул ни один мускул, как будто все эти месяцы забвения он знал, что с ним происходило.
И доля правды в этом имелась.
Словно во сне, дон Педро вспоминал, как притворялся, будто бы выпивал полуденный чай, который готовила ему Фрисия. На вкус он был отвратительным и вызывал в животе боли, а потому дон Педро всячески старался его не пить и, как только его супруга отвлекалась, выливал его. Однако тот же налет горечи преследовал его во время завтраков, обедов и ужинов. Трудно оказалось принять чудовищную действительность, от которой еще много лет назад родители старались его оградить. «Душа Фрисии испорчена злом», – говорили они и затем вспоминали про горничную, которой Фрисия в одном из приступов отрешенности призналась, что желает своей сестре Аде смерти. Но тогда, в самый разгар юности, он, удрученный гибелью жены, не хотел ни смотреть правде в глаза, ни усложнять себе жизнь.
Теперь же все обретало смысл, складываясь в единую картину. Несмотря на застилавшую его разум пелену, он как сейчас видел перед собой безумные глаза Ады, которая безутешно кричала, пока наконец не замолчала навсегда.
Потому дон Педро даже не появился на кладбище предать земле останки Фрисии, найденные рядом с горстью обгорелых стальных крюков, и все утро провел с сыном, сидя, как обычно, у его койки. Когда на лице Земли от его матери не осталось ни следа, Педрито открыл глаза и посмотрел на отца. Дон Педро, на чьи плечи легли все злодеяния сына, улыбнулся ему. Педрито тоже растянул уголки губ в улыбку, но выражение его лица исказилось в скверной гримасе, и изо рта потекла слюна, которую дон Педро поспешил вытереть.
– Последствия могут быть тяжелыми, – прямо сообщил ему доктор Хустино. – И их развитие мне неизвестно.
Вопреки всему Педрито все же встал на ноги и, держась за руки отца и его верного лакея Вальдо, доходил до крыльца медицинской части, после чего присаживался отдохнуть. Забота о нем не дала дону Педро окончательно упасть духом. Меж прогулок он подсчитывал с Паскалем потери. Пока Паскаль говорил ему об огромных денежных убытках, дон Педро уже думал, как восстановить асьенду. В крови его текла предприимчивость предков.
Мар то и дело злобно косилась на Педрито. Она понимала, что вела себя недостойно и незрело, ведь Педрито, в конце концов, всего лишь ребенок, однако поделать с собой ничего не могла. Его глаза казались все такими же мутными, словно болотная вода. По его вине Солита была истерзана на части, а раны Виктора, казалось, не затянутся никогда.
Будущее Виктора представлялось мрачным. В течение нескольких дней он метался в лихорадочном бреду, трижды впадал в агонию, так что Мар с доктором Хустино потеряли всякую надежду, но, несмотря ни на что, неизменно к нему возвращался покой. И так – раз за разом, пока однажды дыхание его не восстановилось.
– Он обладает необыкновенной силой, – заметил доктор Хустино.
Лишь когда смерть Виктору больше не угрожала, к нему осмелилась приблизиться Паулина. Присев на табурет, она сложила на коленях руки, ощущая при этом стыд за некоторые свои недавние помыслы. Конечно, она радовалась, что Виктору стало лучше, но в то же время ее охватывало беспокойство, не дававшее
