Гвианские робинзоны - Луи Анри Буссенар
Что касается Питера Паулуса, то ликование, которое он испытал, признав себя пораженным столь выдающимся недугом, свойственным обычно представителям высшего света, не давало ему уснуть всю ночь. Он видел себя мировым скитальцем, гонимым вселенской тоской. Он шествовал по краю пропастей, манивших его самоубийственным головокружением, он поднимался на высочайшие вершины и пересекал океаны. Но поскольку ничто не могло излечить его тоску, Питер Паулус принялся размышлять о веревке, этом в высшей степени английском способе отправиться на тот свет. Конечно же, мимоходом ему приходили в голову мысли утопиться — но утопленники синеют, застрелиться — но выстрел обезобразит его лицо, отравиться — но от яда делаются корчи во внутренностях… Что касается удушения углекислым газом, он лишь снисходительно улыбался этой возможности, поскольку такой способ годится только для бедняков.
Отныне в его жизни появилась цель, пусть даже она состояла в том, чтобы найти достойный способ с этой жизнью расстаться. Ибо в конечном итоге человек, пораженный сплином, должен покончить с собой. Но до этого Питер Паулус еще не созрел. Его сплин дал ему занятие. Члены «Фокс-клуба», вице-президентом которого он состоял, не без зависти восприняли великую новость. Ибо если одни, а таких было немного, выразили искреннее сочувствие, то другие изо всех сил позавидовали ему — что только не бывает предметом зависти! — или же прямо поставили под сомнение его признание. Это никак не устраивало Питера Паулуса, и, как человек дальновидный, он решил посрамить скептиков и победоносно предъявить им справку с диагнозом. Он прыгнул в кеб и прямиком отправился к медицинским светилам, которые в Англии, как, впрочем, повсюду, претендуют на обладание всеми знаниями мира и даже больше.
Увы, но мнимого больного постигло жестокое разочарование. Напрасно он с исступлением нажимал дрожащими пальцами на электрические звонки четырех разных профессоров — доктора Кэмпбелла, доктора Хастингса, доктора Нахтигаля и доктора Харви. После того как они по очереди ощупали его со всех сторон, осмотрели и прослушали, все доктора единодушно заявили, что размер селезенки мастера Брауна составляет четыре с половиной сантиметра от верхнего края до нижнего и что означенному мастеру Брауну, следовательно, нечего бояться сплина!
Нечего бояться!.. Эти ученые головы были сама жестокость. Ни один умирающий не был так подавлен, узнав о смертельном диагнозе, как Питер Паулус, услышавший грубый ультиматум, обрекающий его на здоровье.
— Английская медицина есть глупости! — вскричал он в ярости, забыв, что для англичанина превыше всего на свете все английское и единственно английское. — Арабелла, мое желание — ехать к парижским докторам.
И Питер Паулус Браун из Шеффилда, схватив плед и чемодан, прыгнул в поезд, высадивший его на набережной Ньюхейвена{426}, вскочил на пассажирский пакетбот до Дьеппа, икал двенадцать часов, терзаемый морской болезнью, и наконец прибыл в отель «Континенталь», еще более страдая воображаемым сплином, зато свежий, как майская роза.
Чтобы добраться от отеля «Континенталь» до кабинета профессора Д. на Вандомской площади, Питеру Паулусу понадобилось два месяца. Двести метров за два месяца — это ничтожное расстояние, в особенности для человека, пораженного недугом, который проявляется в настоятельной потребности к движению. Но если в христианский ад, как говорит пословица, дорога вымощена благими намерениями, то существует и другой ад, куда ведут мощеные бульвары и асфальтированные авеню. Впрочем, это весьма приятная преисподняя, которая обладает способностью придавать самым благим намерениям прямо противоположный результат.
В результате Питер Паулус ублажал свой сплин, как говорится, под барабанную дробь и не давал ему ни минуты покоя. Изысканные ужины (остановимся только на них) занимали огромное место в его жизни. Двенадцать часов в день, точнее с полуночи до утра, рестораны, хорошо известные ночным гулякам, наперебой предлагали островитянину развлечения, в которых так нуждалась «его селезенка».
«Его селезенка!..» Когда Питер Паулус торжественно произносил эти два слова: «Моя селезенка!..» — этим было все сказано. И поскольку, как настоящий английский сумасброд, он платил щедро и его чековая книжка открывалась ежеминутно, чтобы немедленно удовлетворить самые немыслимые прихоти, то селезенка его милости мгновенно завоевала всеобщее признание. Парижские кутилы наперебой цитировали изречения владельца этого необычайного органа, а светские газеты даже соизволили прислать к нему репортеров.
Упомянем лишь некоторые из странных выходок, устроенных бывшим ножевых дел мастером. В одном из ресторанов на бульварах есть фонтан с небольшим бассейном, где плавают золотые рыбки. Во время ужина Питер Паулус велел подавать в фонтан шампанское вместо воды, вытащил из бассейна золотых карасей и заменил их сотней вареных раков. Он заказал себе маленькую гильотину, шедевр точной механики, и приступал к яйцам всмятку, только срезав верхушку с помощью стального треугольника.
Я опущу истории о других сумасбродствах, куда хлеще этих. Каждое утро Питер Паулус, напичканный всевозможными яствами и пропитанный разного сорта жидкостями, торжественно доставлялся в свою гостиницу в мертвецки пьяном виде. Столь прекрасное существование не могло продолжаться бесконечно; поэтому, не имея неприятностей с селезенкой, в одно прекрасное утро островитянин проснулся, мучимый страшным гастритом. Он закончил тем, с чего собирался начать, и вызвал доктора Д., который сразу же распознал болезнь и предсказал возможные печальные последствия.
— Милорд, видите ли, дело в том, что гастрит…
Все время своего помешательства, то есть с того момента, как Питер Паулус оказался в Париже, он корчил из себя лорда.
— У меня нет гастрит, это есть моя селезенка.
— Нет, милорд. Ваша селезенка тут ни при чем. У вас нет сплина, только гастрит.
— У меня нет сплин?
— Нет.
— Но сплин, как у лорда Харрисона, как у лорда…
— Повторяю, это гастрит. Но беспокоиться не о чем, — продолжал доктор, поняв, с каким оригиналом имеет дело, — гастрит теперь очень в моде. Кроме того, он очень легко переносится, особенно в хронической форме.
— Я немедленно буду давать вам сто фунтов, если мой гастрит будет стать хронический, сейчас же.
— Сделаю все, что смогу, милорд, вы останетесь довольны.
Доктор Д. сдержал слово. Питер Паулус, похудевший, изможденный, неузнаваемый, через три недели вернулся в Шеффилд обладателем заболевания, в общем, вполне почтенного, достаточно выдающегося и должным образом засвидетельствованного медицинским светилом. Не сумев стать Манфредом{427}, он удовольствовался ролью Фальстафа{428}. Пусть так, это лучше, чем совсем ничего.
Но в жизни радость и горе всегда идут рядом. Бедный Питер Паулус, теперь и в самом деле больной, более не мог предаваться своей любимейшей наклонности — вкусной еде и добрым винам. Его одолела тоска, а вместе с ней — непреодолимое отвращение к жизни.
— Отправляйтесь в путешествие, лучше всего в морское плавание, — в унисон посоветовали ему доктор Кэмпбелл, доктор Хастингс, доктор Нахтигаль и доктор
