Гвианские робинзоны - Луи Анри Буссенар
Я и впрямь был дикарем, которого беспрерывный шум большого города буквально оглушил. Я видел только громадные дома, вплотную примыкающие друг к другу, словно бесконечные ряды наших исполинских деревьев, тысячи спешащих куда-то озабоченных людей, похожих на наших муравьев-листорезов, да уличных торговцев, орущих так, что они могли бы заглушить всех наших обезьян-ревунов. Я ничего не мог различить сквозь толпу, пыль, экипажи, грязь, мелькание огней и уличные заторы. Нет, ни один европеец никогда бы не оказался так растерян посреди пяти миллионов гектаров девственных лесов, как оказался я по прибытии в Париж.
Повторяю, к счастью, у меня был Николя, настоящий компас и путеводитель в одном лице. И теперь ваш маленький дикарь способен сесть в железнодорожный вагон, как здешний абориген, трамваи больше не пугают его, и он больше не вскрикивает от электрического света. Он побывал в Лувре, работал в Национальной библиотеке, прослушал несколько курсов в Горном институте, изучал коллекции Музея естественной истории и обошел бог знает сколько всевозможных магазинов. Мы наконец купили все, что хотели, так что я привезу целый склад книг, оружия, предметов одежды и экипировки, не забыв о самых разных инструментах и сельскохозяйственных орудиях, так же как и о механизмах, необходимых для наших будущих разработок. Все это готово отправиться в плавание. Мы наняли целый трехмачтовый корабль. Я ни на чем не экономил, и вы будете довольны. Впрочем, мы лишь неукоснительно придерживались вашей рекомендации не считаться с расходами, чтобы таким образом выиграть время.
Теперь все готово, и мы возвращаемся. Решительно, скука одолевает меня все сильнее. Как и Николя. Он тоже хочет обнять вас всех поскорее и вдоволь поесть пиментады из аймары. Здесь водятся лишь пескари, да у нас и нет возможности опьянить Сену с помощью нику.
У нас тут страшная жара. Асфальт плавится под ногами, мы потеем, словно глиняные кувшины. Температура воздуха — 37 градусов в тени. А говорят еще, что Гвиана — ад для европейца с ее среднегодовой температурой в 27 градусов! Правда, в январе здесь было 15 градусов ниже нуля плюс неприятности в виде льда и снега. Ангоссо от души бы посмеялся, если бы увидел меня в подбитой мехом шубе с воротником из выдры, в меховой шапке, закутанного как эскимос. Я ненавижу зиму и задыхаюсь в этих примитивных хижинах, которые здесь зовут гостиничными номерами! А рестораны!
О, наша милая семейная жизнь, с ее задушевными беседами, искренними признаниями и здоровыми и полноценными радостями! Еще три недели разлуки! Чтобы вновь испытать это счастье, нам предстоит преодолеть две тысячи лье!
Николя читает эти строки из-за моего плеча, у него глаза на мокром месте при мысли о вас. Он настолько забылся, что заговорил по-креольски и бормочет «Оно так!», как некогда наш старый добрый Казимир.
Что же до меня, то моему сердцу тесно в груди, я задыхаюсь, у меня темнеет в глазах, когда я мысленно представляю всех вас и произношу вслух ваши имена, чтобы на мгновение вообразить, что мы снова вместе. Мама, папа, Анри, Эдмон, Эжен, я вижу вас, говорю с вами, слышу ваши голоса. Пусть, мне не стыдно признаться, что маленький робинзон плачет, думая о любимых существах, что ждут его там, в нашей дорогой Гвиане.
Я не хочу заканчивать письмо, не рассказав вам о весьма трогательном эпизоде нашего здесь пребывания. Вся заслуга принадлежит Николя, вам известно его доброе сердце и способность к самым нежным чувствам.
— Идем со мной, — сказал он мне позавчера утром.
— Куда мы собираемся? — спросил я.
— Это мой секрет. Доверься мне, и ты будешь доволен.
Мы вышли из нашего отеля на улице Вивьен{404} и после довольно долгой пешей прогулки оказались на узкой улочке, расположенной на другом берегу Сены.
Мы остановились у большого дома, очень невзрачного с виду, затем поднялись по длинной мрачной лестнице с сырыми ступенями. Когда мы оказались на седьмом этаже, Николя был почти без сил.
— Это здесь, — сказал он мне сдавленным от волнения голосом, указывая на дверь, выкрашенную желтой охрой, на которой была прикреплена карточка со следующей надписью: «Мадам Д., искусственные цветы».
— Да, это здесь! — воскликнул я.
И память разорвала пелену двадцатилетнего отсутствия, я узнал мансарду на улице Сен-Жак!
Мы вошли. Женщина в глубоком трауре, бледная от горя, поднялась нам навстречу. Трое детей, один другого меньше, смотрели на нее с выражением невыразимой тревоги, свойственным для тех, кто никогда не знал радости. Малыш от силы трех лет от роду тяжело дышал в колыбели.
Ты помнишь, не так ли, мама, наш последний Новый год в Париже? Мне тогда было три года, но все же это воспоминание столь же живо в моей памяти, как и в тот день. При виде этой матери в трауре, этих заплаканных детей у меня будто бы случилось раздвоение личности, мне показалось, что я снова стал сыном ссыльного и увидел перед собой вдову живого мертвеца.
Иллюзия была тем более полной, что я, как и прежде, остро ощутил атмосферу нищеты и лишений. Поистине, есть на земле проклятые места. Я объяснил цель нашего визита, сказав, что это вроде паломничества туда, где мы тоже страдали. Незнакомка, доверчивая, как все отчаявшиеся люди, открыла нам свое сердце и все рассказала. Эту историю, увы, можно изложить в нескольких словах. Ее муж, честный труженик, надорвавшийся на работе, уже два месяца находится в больнице, а ее собственный заработок, и без того недостаточный, теперь и вовсе сошел на нет из-за безработицы. Им грозит нищета, а теперь, в довершение всех несчастий, младший ребенок при смерти.
— Мадам, — сказал я ей прежде, чем откланяться. — Позвольте и мне быть с вами откровенным. В то время, когда мой отец был на каторге, моя мать страдала и боролась так же, как вы. Мои братья и я испытывали такие же лишения, как и ваши дети, но нас спасли неизвестные нам друзья. Такое сходство судеб, беда, которую нам довелось претерпеть в одном и том же месте и при почти одинаковых обстоятельствах, должны иметь одинаковую развязку. Позвольте нам сыграть для вас ту же роль, которую наши благодетели сыграли для нас.
И
