Гвианские робинзоны - Луи Анри Буссенар
Мачете уже занесены, сейчас им перережут горло. Но, к счастью, Шарль услышал команду, произнесенную по-французски, и последовавший за ней крик отчаяния. Он с непреодолимой силой оттолкнул одного из телохранителей, прыгнул и преодолел людскую преграду. Он отвел клинки, готовые обрушиться на его родных, и бросился в объятия отца.
— Отец!.. Анри!..
— Шарль, мальчик мой! — вскричал все еще ослепленный Робен, у которого из органов чувств остались лишь слух и осязание. — Шарль!..
Ярость индейцев тут же сошла на нет перед таким проявлением чувств юноши, чья воля для них уже была равносильна приказу. Все засуетились вокруг незваных гостей, пусть даже их изначальные намерения могли показаться подозрительными, но так хотел вождь. Им промыли глаза, дали подышать особыми снадобьями, и вскоре вновь прибывшие снова могли видеть.
В это время члены второго отряда, укрывшиеся под непроницаемым пологом леса, томились в нарастающей тревоге. За первым атакующим кличем, криками удивления и яростным воплем краснокожих наступила мрачная тишина. Ожидание стало столь нестерпимым, что мадам Робен, предпочитая все, что угодно этой неподвижности, скомандовала выступать.
От страха и волнения ее силы будто утроились. Легкая, как птичка, она летит в сторону костров, преодолевает пространство, не замечая препятствий, даже не останавливаясь перед ними, и появляется, вся белая, посреди кровавого зарева, словно дух любви и свободы. Индейцы, пораженные ее видом, воплощенным священным ужасом, бросаются к ее ногам. Они никогда прежде не видели европейскую женщину!
Она останавливается посреди поляны, замечает Шарля в центре группы, состоящей из Робена, Анри, одного из бони и Николя. Она протягивает к нему руки, обезумевший ребенок бросается к ней словно в бреду и исступленно прижимается к матери. Героическая женщина, доселе не выказавшая ни единого признака слабости, разражается рыданиями. Ее глаза переполнены слезами. Равнодушная к боли, она едва справляется с грузом сверхчеловеческого счастья.
Но в этот бесценный момент, когда изгнанник вместе со своими близкими наслаждается радостью нежданного избавления, из-за ствола авары медленно появляется ужасная тень. В полумраке выступает уродливое, землисто-серое, бледное лицо. Глаза с металлическим блеском и рот, искривленный в гримасе ненависти, — физиономия выглядит поистине адской.
— Это Бенуа, — хочет крикнуть Робен, узнавший бандита, который стоит в пятнадцати метрах от него.
Но он не успевает произнести ни единого слова. Ружейный ствол тут же нацеливается на него, раздается выстрел, вслед за которым негодяй выкрикивает с чувством удовлетворенной ненависти:
— Это для тебя, Робен! Остальные на очереди…
Сразу же вслед за выстрелом слышится громкий крик боли. Но изгнанник остается стоять, а бедный Казимир тяжело падает на землю с простреленной грудью. Добрый старик сразу разгадал замысел злодея. Собрав в последнем броске все силы своих восьмидесяти лет, он рванулся вперед и закрыл друга своим телом.
Индейцы устремляются в погоню за убийцей, который, словно затравленный зверь, с шумом продирается через заросли и исчезает в ночи.
Ошеломленный Робен, обезумев от горя, пытается приподнять раненого, который испускает жалобный стон. Изгнанник рыдает как ребенок, слезы текут ручьем. Робинзоны плачут так, будто на их глазах умирает их отец.
— Казимир!.. — прерывающимся голосом зовет Робен. — Казимир!..
При звуках любимого голоса старик приоткрывает единственный глаз и смотрит на дорогого ему белого прощальным взглядом, полным нежности и сожаления.
— Мой дорогой любимый сын… не плачь, — говорит он на мягком креольском наречии удивительно музыкальным голосом, свойственным некоторым чернокожим, — не плачь, мое милое дитя. Твой белый отец дал тебе жизнь… Твой черный отец имел счастье сохранить ее… Разве ты не называл меня своим отцом… Ты полюбил меня… Ты скрасил последние годы моей жизни. Благословляю тебя, сын мой… Да будет тебе суждено насладиться долгими годами счастья на этой земле, где тебе пришлось столько страдать…
Его голос слабел, тело покрылось серыми пятнами. Робен хотел осмотреть его рану, оказать необходимую помощь. Из раны в груди чуть пониже левой ключицы струилась ярко-красная пенистая кровь.
— Бесполезно, мой дорогой компе, — мягко улыбаясь, продолжил Казимир. — Прижми рану рукой, чтобы я не умер слишком быстро. Вот так. А теперь повернись лицом к свету… чтобы я мог видеть тебя до самого конца.
Робен повиновался, и лицо умирающего озарилось невыразимым счастьем.
— А теперь, мои дорогие дети… которых я буду любить до последнего вздоха… я, чьи старые кости задрожат от счастья, когда вы станете копать землю, что укроет их… прощайте! Прощайте и вы, мадам, такая добрая и ласковая к старому негру… Прощай, Анри!.. Эдмон… Эжен… мой дорогой малыш Шарль, прощай!.. Прощай, Николя, мой преданный друг!.. Прощайте, Ангоссо, Ломи, Башелико, мои добрые негры, которые полюбили моего белого сына… Прощай, Ажеда, их добрая мать… Мой дорогой белый!.. Дай мне свою руку!..
Робен отнял окровавленную руку от раны. Кровь хлынула ручьем. Он воздел эту красную руку к небу, словно призывая его стать свидетелем клятвы, и душераздирающим голосом воскликнул:
— Покойся с миром! Я любил тебя, как отца, и буду оплакивать вечно! Ты будешь отмщен!
Казимир, лица которого уже коснулось ледяное дыхание смерти, на последнем дыхании произнес:
— Ты научил меня прощению… Не убивай его!.. Я умираю счастливым!
Он глубоко вздохнул, поток крови хлынул из горла… Великое сердце перестало биться в его невзрачном теле.
Робен опустил его на землю, бережно закрыл глаза старого негра, почтительно поцеловал его в лоб и остался перед ним на коленях, целиком поглощенный своим горем.
Печальное ночное бдение у тела покойного не смутил привычный индейский гвалт. Краснокожие с уважением отнеслись к молчаливому горю гостей и предоставили себя в их полное распоряжение с весьма непривычным для этой расы смирением. Пока одни спешно сплетали совершенно новый гамак, предназначенный стать саваном для усопшего, другие принесли охапки зеленых пальмовых веток, соорудили из них толстый настил и возвели над ним легкую хижину.
Наступило утро, но робинзоны, полностью поглощенные трауром, даже не думали его прерывать. Лишь Николя отвлекся на минуту при виде какого-то белого предмета, природу которого он смог понять только при первых лучах солнца. Это был смятый и почерневший обрывок настоящей бумаги.
В гвианских лесах бумага встречается нечасто. Достаточно сказать, что парижанин не видел ни единого клочка за десять лет! Этот, должно быть, использовали в качестве пыжа для пули, поразившей Казимира. Поддавшись вполне естественному любопытству, Николя подобрал его, несмотря на его мрачное происхождение, и развернул без определенного намерения, будто повинуясь смутному предчувствию. Он сразу же увидел, что бумага покрыта
