Гвианские робинзоны - Луи Анри Буссенар
Такая ситуация не могла длиться вечно. И поскольку гора не могла прийти к ним, то им ничего не оставалось, как отправиться к горе. Осуществление такого плана разорвало бы монотонность чересчур праведной жизни. Ибо чем заняться, когда ничего не делаешь, если не пить? Для того чтобы принять решение немедленно отправиться в экспедицию, не понадобилось много времени. На приготовления его ушло еще меньше. Дезертиры наполнили корзины-пагары провизией, водрузили их на свои головы, предварительно спрятав пироги в прибрежных зарослях, и самым простодушным способом отправились в путь. Впрочем, стоит сказать, что их поступок не был дезертирством в чистом виде. Они собирались присоединиться к основной части экспедиции, так что всего лишь покинули пост сомнительной важности. Крючкотвор, возможно, счел бы эту разницу несущественной, но военные советы краснокожих излишне благодушны к нарушителям.
Они двинулись по тропе, прежде проложенной Акомбакой и белым вождем, и прошли неподалеку от вырубки, располагавшейся чуть к северу от «Доброй Матушки». По фатальной случайности они наткнулись на Шарля в тот самый момент, когда мальчик, как и предположил его брат, только что убил harpia ferox.
Гвианские индейцы, в сущности, безобидны. Они встречают путешественников не слишком сердечно, но и не враждебно, стараются выторговать у них что-нибудь с максимальной для себя пользой и расстаются, обменявшись несколькими фразами, полными банальностей. Они уважают белых, но еще больше опасаются их, поскольку у тех водятся не только алкоголь и табак, но и ружья.
При обычных обстоятельствах эта встреча прошла бы для юного робинзона без всяких последствий. К несчастью, Шарль не был обычным белым. Индейское вооружение, одежда из грубой ткани, руки и лицо, дотемна загоревшие под солнцем экватора, — весь его вид немедленно вызвал удивление у наивных, но недоверчивых дикарей. Он белый? А может, индеец? Или метис? Они заговорили с ним, но Шарль не смог ответить, просто потому, что не знал ни слова на их языке.
Кроме того, головы индейцев были набиты историями об оякуле, ужасных белокожих индейцах, которые говорят на непонятном языке и живут в полной изоляции, сторонясь других племен, полные мрачного к ним презрения.
— Должно быть, он оякуле, — боязливо заключил один из них, едва осмелившись произнести вслух это грозное слово. Затем, осознав, что они имеют дело с ребенком, индейцы расхрабрились, пересчитав себя для надежности. Их было восемь, и всем хотелось внести разнообразие в утомительную монотонность путешествия.
— Это оякуле! — наперебой загалдели они, сами себя подбадривая.
Молчание Шарля заставило их осмелеть еще сильнее, невзирая на его стойкое поведение и присутствие Кэта, оскалившего страшные клыки. Им хотелось верить в то, что перед ними враг, и они поверили в силу странного психологического феномена: чем неправдоподобнее идея, тем больше у нее шансов вызвать доверие, особенно если речь идет о примитивном разуме.
Шарль, осыпанный беспрерывно звучащим «оякуле», дал жесткий отпор краснокожим, которые хватали его со всех сторон не просто фамильярно, но весьма враждебно. Завязалась борьба, и мальчику пришлось сдаться. Первый шаг решает все, первый удар — самый трудный. Кэт продолжал рычать, но не осмелился напасть, потому что индейцы, верные своей привычке соблюдать осторожность, с ног до головы натерлись листьями амбретты, прежде чем отправиться в путь. Юного робинзона свалили на землю, жестоко помяв его. Возможно, ему бы пришлось совсем худо, если бы в прорехе порванной во время борьбы куртки не показалась его белая кожа.
Это бесспорное доказательство принадлежности Шарля к белой расе, казалось, должно было немедленно убедить и усмирить дикарей. Но не тут-то было. В их глазах мальчик был оякуле, и они не думали от этого отступаться. Индейцы собирались пытать его, а затем убить — натощак они могут быть жестокими, а обычная их безобидность скорее является следствием постоянного опьянения. Но вдруг они обратили внимание на необычное ожерелье на шее жертвы. Это ожерелье, очевидно, было чрезвычайно могучим «пиаем», поскольку его сила проявилась тотчас же и весьма эффективно. При этом в украшении не было ничего особенного, самые простые бусы из семян уабе{334}, разбавленных полудюжиной отполированных кусочков нефрита величиной с вишню. В центре ожерелья висел золотой самородок размером с большой палец. Это ожерелье принадлежало арамишо Жаку, который, перед тем как уйти с плантации робинзонов, вручил его своему юному другу как самую большую драгоценность, что он имел. Индеец попросил Шарля носить украшение в память о нем, и ребенок, не придав этому особого значения, просто надел его на шею.
И правильно сделал. Эмерийоны, пораженные видом талисмана, немедленно начали оказывать пленнику всяческие знаки почтения, столь же странные, как их прежняя непостижимая жестокость. К несчастью, они не вернули ему свободу. Напротив, индейцы освободили руки мальчика, но связали его ноги так, чтобы он мог шагать без всяких затруднений, но никоим образом не сумел бы сбежать.
Они решили отвести его к Акомбаке, надеясь, что вид «пиая» смягчит гнев, который тот не замедлит обрушить на них, и что племя получит несомненную выгоду от прибытия такого новобранца. Волей-неволей Шарлю предстояло окончательно превратиться в индейца.
Благодаря относительной свободе ему удалось описать на листке бализье свое теперешнее положение и, воспользовавшись иммунитетом пиая in partibus, обеспечить неприкосновенность послания и оставить его на тропе. Кэт, к величайшему огорчению, не смог воспользоваться такой же привилегией. Ягуар, питавший к индейцам сколь беспричинную, столь же жгучую ненависть, представлял для них постоянную угрозу. Они не посмели убить его, но так обильно натерлись амбреттой, что бедное животное, не в силах более держаться, в конце концов повернулось к ним хвостом и в полном отвращении засеменило назад к «Доброй Матушке». Ловко пущенная стрела с наконечником из курмури, угодившая в зад ягуара, ускорила его бегство, и Шарль остался один, ведомый неизвестно куда с целью, неясной даже его похитителям.
Тем не менее они все же присоединились к основному отряду буквально через несколько часов после освобождения и ухода робинзонов. На поляне царил полный хаос. Индейцы, опомнившись от перенесенного ужаса, испускали душераздирающие вопли при виде обезглавленного тела своего вождя Акомбаки. Бенуа с безобразно распухшим лицом был еще жив, но невыносимо хрипел.
Прибытие второго отряда стало приятным отвлечением от сиюминутных горестей, особенный фурор произвело появление
