В обители грёз. Японская классическая поэзия XVII – начала XIX века - Антология
о чем-то сверчок верещит…
Горная хижина
Только и слышу
от фанфаронов столичных:
«Вот хорошо бы
в здешних краях поселиться!»
Как же! Заманишь их в горы!..
Муравей
«Вот он, смотрите!» —
мне ребятишки кричат,
да уж куда там!
Как углядеть старику
эту букашку в траве?..
«Ночною порой…»
Ночною порой
из дома смотрю, как снежинки
над садом кружат,
мерцая и переливаясь
в проемах светящихся окон…
«Трудно, должно быть…»
Трудно, должно быть,
властвовать и управлять!
Стоит случайно
вырвать один волосок —
болью все тело пронзит…
«Старец столетний…»
Старец столетний,
от молодых услыхав,
что где-то в мире
снова случилась беда, —
только смеется в ответ…
«Вот и сегодня…»
Вот и сегодня
до дому еле дополз —
скоро уж, видно,
выйду из этих ворот,
чтобы назад не прийти…
В ожидании цветения сливы
При виде бутонов,
что утром раскрыться должны
на сливе близ дома,
сегодня сосед мой весь вечер
счастливую прячет улыбку…
«Вот ведь малышка…»
Вот ведь малышка!
Ножками ходит уже,
а маму просит,
чтоб понесла на спине, —
так-то приятней, поди!
«Думаю с грустью…»
Думаю с грустью:
как ни длинны вечера
порой весенней,
но ведь пройдут и они,
станут далеким «вчера»…
«Я светильник задул…»
Я светильник задул —
и не стало в то же мгновенье
всех привычных вещей.
Лишь одно у меня осталось —
сердце в дряхлом, немощном теле…
«Оттого-то как раз…»
Оттого-то как раз,
что сам не богат и не знатен, —
созерцая сей мир,
я цветы называю цветами,
а луну неизменно луною…[71]
«Лето настало…»
Лето настало,
но стоило только раскрыть
сложенный веер —
и в рисунке вновь оживают
очертанья дымки весенней…
Ворона
Птенцы-то в гнезде
совсем уже взрослыми стали,
а ей все одно —
покормить норовит из клюва
оперившееся потомство!..
«Ночью где-то в саду…»
Ночью где-то в саду
лист сухой, сорвавшийся с ветки,
тихо прошелестел,
а почудилось – он приземлился
возле самого изголовья…
«Облетели цветы…»
Облетели цветы,
и теперь уж ничто не украсит
старый, глохнущий пруд —
ни единого лепесточка
не осталось на темной глади…
«В эти долгие дни…»
В эти долгие дни
сколько раз, томимый бездельем,
праздно я наблюдал,
как неспешно проходит солнце
весь свой путь от восхода к закату…
«В пору цветенья…»
В пору цветенья
как будто бы даже шипы
стали помягче…
Наломал диких роз охапку,
а царапины – ни единой!
«На бок поворочусь…»
Смотрю на цветы с ложа болезни
На бок поворочусь,
чтобы лучше увидеть с постели
вишни там, за окном, —
и никак не могу надивиться,
что цветы на ветвях все те же…
«У закрытых ворот…»
У закрытых ворот
с рукою, протянутой к дому,
старый нищий застыл —
лепестки цветов подаяньем
на ладонь тихонько ложатся…
«Всего лишь на сун…»
Всего лишь на сун
дверь хижины приотворили
ночною порой —
и пахнуло в лицо из сада
ароматом цветущей сливы…
«Сквозь густой снегопад…»
Сквозь густой снегопад,
все дороги надежно укрывший,
вижу, как на мосту
встала перед сугробом лошадь,
отказавшись тащить телегу…
«Да ежели взять…»
Да ежели взять
хоть картофелины, к примеру, —
и у тех под землей
прижимаются ребятишки
поплотней к материнскому боку…
«Малютки еще…»
Малютки еще,
и сами таких же малюток
готовы пригреть! —
Подобранных птенчиков нянчат
деревенские ребятишки…
«На тропинке в полях…»
На тропинке в полях
я застигнут ливнем осенним.
Тотчас зонтик раскрыл —
и сверкнули крупные капли
в замутненном лунном сиянье…
«До чего же смешно…»
До чего же смешно
снова слышать собственный голос!
И кричат, и кричат,
и опять кричат ребятишки,
а в ответ раздается эхо…
«Невозможно смотреть…»
Невозможно смотреть,
как бабочка машет впустую
перебитым крылом! —
Побывав в руках у мальчишек,
снова хочет взлететь, бедняга!
Горная хижина
Прозрачной воды
зачерпнув из горной протоки,
в ладонях своих
вижу скверне мирской и тлену
недоступное отраженье…
«Пожил здесь – и опять…»
