Владимир Набоков - Стихи
«Из мира уползли — и ноют на луне…»
Из мира уползли — и ноют на луне шарманщики воспоминаний…Кто входит? Муза, ты? Нет, не садись ко мне: я только пасмурный изгнанник.
Полжизни — тут, в столе; шуршит она в руках; тетради трогаю, хрустящийклин веера, стихи — души певучий прах, — и грудью задвигаю ящик…
И вот уходит все, и я — в тенях ночных, и прошлое горит неяро,как в черепе сквозном, в провалах костяных зажженный восковой огарок…
И ланнеровский вальс не может заглушить… Откуда?.. Уходи… Не надо…Как были хороши… Мне лепестков не сшить, а тлен цветочный сладок, сладок…
Не говори со мной в такие вечера, в часы томленья и тумана,когда мне чудится невнятная игра ушедших на луну шарманок…
Ноябрь 1923 г.«Я Индией невидимой владею…»
Я Индией невидимой владею: приди под синеву мою.Я прикажу нагому чародею в запястье обратить змею.
Тебе, неописуемой царевне, отдам за поцелуй Цейлон,а за любовь — весь мой роскошный, древний, тяжелозвездный небосклон.
Павлин и барс мой, бархатно-горящий, тоскуют; и кругом дворцашумят, как ливни, пальмовые чащи, все ждем мы твоего лица.
Дам серьги — два стекающих рассвета, дам сердце — из моей груди.Я царь, и если ты не веришь в это, не верь, но все равно, приди!
7. 12. 23.ВИДЕНИЕ
В снегах полуночной пустынимне снилась матерь всех берез,и кто-то — движущийся иней —к ней тихо шел и что-то нес.
Нес на плече, в тоске высокой,мою Россию, детский гроб;и под березой одинокойв бледно-пылящийся сугроб
склонился в трепетанье белом,склонился, как под ветром дым.Был предан гробик с легким теломснегам невинным и немым.
И вся пустыня снеговая,молясь, глядела в вышину,где плыли тучи, задеваякрылами тонкими луну.
В просвете лунного морозато колебалась, то в дугусгибалась голая береза,и были тени на снегу
там, на могиле этой снежной,сжимались, разгибались вдруг,заламывались безнадежно,как будто тени Божьих рук.
И поднялся, и по равнинев ночь удалился навсегдалик Божества, виденье, иней,не оставляющий следа…
1924 г.ОБ АНГЕЛАХ
1Неземной рассвет блеском облил…Миры прикатили: распрягай!Подняты огненные оглобли.Ангелы. Балаган. Рай.
Вспомни: гиганты промахивают попарно,торгуют безднами. Алый парот крыльев валит. И лучезарнокипит божественный базар.
И в этом странствуя сиянье,там я купил — за песнь одну —женскую душу и в придачу нанялсамую дорогую весну.
2Представь: мы его встречаемвон там, где в лисичках пень,и был он необычаен,как радуга в зимний день.
Он хвойную занозуиз пятки босой тащил.Сквозили снега и розыпраздно склоненных крыл.
Наш лес, где была черникаи телесного цвета грибы,вдруг пронзен был дивным крикомзолотой, неземной трубы.
И он нас увидел; замер,оглянул людей, лес,испуганными глазамии, вспыхнув крылом, исчез.
Мы вернулись домой с сырымигрибами в узелкеи с рассказом о серафиме,встреченном в сосняке.
1924 г.СМЕРТЬ
Утихнет жизни рокот жадный,и станет музыкою тишь,гость босоногий, гость прохладный,ты и за мною прилетишь.
И душу из земного мракаподнимешь, как письмо, на свет,ища в ней водяного знакасквозь тени суетные лет.
И просияет то, что соннов себе я чую и таю,знак нестираемый, исконный,узор, придуманный в раю.
О, смерть моя! С землей уснувшейразлука плавная светла:полет страницы, соскользнувшейпри дуновенье со стола.
1924 г.СКИТАЛЬЦЫ
За громадные годы изгнанья,вся колючим жаром дыша,исходила ты мирозданья,о, косматая наша душа.
Семимильных сапог не обула,и не мчал тебя чародей,но от пыльных зловоний Стамбуладо парижских литых площадей,
от полярной губы до Бискры,где с арабом прильнула к ручью,ты прошла и сыпала искры,если трогали шерсть твою.
Мы, быть может, преступнее, краше,голодней всех племен мирских.От языческой нежности нашейумирают девушки их.
Слишком вольно душе на свете.Встанет ветер всея Руси,и душа скитальцев ответит,и ей ветер скажет: неси.
И по ребрам дубовых лестницМы прикатим с собой на пирбочки солнца, тугие песнии в рогожу завернутый мир.
1924 г.НА РАССВЕТЕ
Я показывал твой смятый снимоктрем блудницам. Плыл кабак ночной.Рассвело. Убогий город вымокв бледном воздухе. Я шел домой.
Освещенное окно, где черныйчеловечек брился, помню; стонпервого трамвая; и просторный,тронутый рассветом небосклон.
Боль моя лучи свои простерла,в небеса невысохшие шла.Голое переполнялось горлосудорогой битого стекла.
И окно погасло: кончил бриться.День рабочий, бледный, впереди.А в крови все голос твой струится:«навсегда», сказала, «уходи».
И подумала; и где-то капалкран; и повторила: «навсегда».В обмороке, очень тихо, на полтихо соскользнула, как вода.
Берлин, 8. 2. 24.ГОСТЬ
Хоть притупилась шпага, и сутулей вхожу в сады, и запыленмой черный плащ, — душа все тот же улей случайно-сладостных имен.
И ни одна не ведает, внимая моей заученной мольбе,что рядом склеп, где статуя немая, воспоминанье о тебе.
О, смена встреч, обманы вдохновенья. В обманах смысл и сладость есть:не жажда невозможного забвенья, а увлекательная месть.
И вот душа вздыхает, как живая, при убедительной луне,в живой душе искусно вызывая все то, что умерло во мне.
Но только с ней поникну в сумрак сладкий, и дивно задрожит она,тройным ударом мраморной перчатки вдруг будет дверь потрясена.
И вспомнится испанское сказанье, и тяжко из загробных странсмертельное любви воспоминанье войдет, как белый великан.
Оно сожмет, торжественно, без слова мне сердце дланью ледяной,и пламенные пропасти былого вдруг распахнутся предо мной.
Но не поняв, что сердцу нежеланна, что сердце темное мертво,доверчиво лепечет Донна Анна, не видя гостя моего.
1924 г.КУБЫ
Сложим крылья наших видений.Ночь. Друг на друга дома угламивалятся. Перешиблены тени.Фонарь — сломанное пламя.
В комнате деревянный ветер коситмебель. Зеркалу удержать трудностол, апельсины на подносе.И лицо мое изумрудно.
Ты — в черном платье, полет, поэмачерных углов в этом мире пестром.Упираешься, траурная теорема,в потолок коленом острым.
В этом мире страшном, не нашем, Боже,буквы жизни и целые строкинаборщики переставили. Сложимкрылья, мой ангел высокий.
1924 г.СТАНСЫ
