Владимир Набоков - Стихи
«Когда я по лестнице алмазной...»
Когда я по лестнице алмазнойподнимусь из жизни на райский порог,за плечом, к дубинке легко привязан,будет заплатанный узелок.
Узнаю: ключи, кожаный пояс,медную плешь Петра у ворот.Он заметит: я что-то принес с собою —и остановит, не отопрет.
«Апостол, скажу я, пропусти мя!..»Перед ним развяжу я узел свой:два-три заката, женское имяи темная горсточка земли родной…
Он поводит строго бровью седою,но на ладони каждый изгибпахнет еще гефсиманской росоюи чешуей иорданских рыб.
И потому-то без трепета, без грустиприду я, зная, что, звякнув ключом,он улыбнется и меня пропустит,в рай пропустит с моим узелком.
21. 4. 23.«В часы трудов счастливых и угрюмых…»
В часы трудов счастливых и угрюмыхмоя благая слушает тоска,как долгой ночью в исполинских думахворочаются в небе облака.
Ударит и скользнет Господь по лире,здесь отзвук — свет еще одной зари…Здесь все творит в сладчайшем этом миреи от меня все требует: твори.
Гул дантовский в тебе я слышу, тополь,когда ты серебришься пред грозой,и муравьиный вижу я Акрополь,когда гляжу на хвойный холм живой.
Поет вода, молясь легко и звонко,и мотыльковых маленьких мадоннзакат в росинки вписывает тонкопод светлый рассыпающийся звон.
Так как же мне, в часы нагие ночитомясь в себе, о, как же не творить,когда весь мир, весь мир упрямый хочетсо мной дышать, гореть и говорить?
28. 4. 23.«О, как ты рвешься в путь крылатый…»
О, как ты рвешься в путь крылатый,безумная душа моя,из самой солнечной палатыв больнице светлой бытия!
И бредя о крутом полете,как топчешься, как бьешься тыв горячечной рубашке плоти,в тоске телесной тесноты!
Иль, тихая, в безумье тонкомгудишь-звенишь сама с собой,вообразив себя ребенком,сосною, соловьем, совой.
Поверь же соловьям и совам,терпи, самообман любя, —смерть громыхнет тугим засовоми в вечность выпустит тебя.
2. 5. 23.«Я странствую… Но как забыть? Свистящий…»
Я странствую… Но как забыть? Свистящий рвал ветер твой платок, дышал прибой,дышала ты… на гальке шелестящей прощался я с отчизной и тобой.
Мотало ялик. Полоса тумана луну пересекала пополам,вздымалось море отгулом органа, стекало по заплаканным скалам.
И ты на небывалое изгнанье благословляла жалобно меня,и снилось мне, что ночь твое дыханье, что ты умрешь при мановенье дня.
И клялся я, что вечно и повсюду, на всех распутьях мировой глуши,о, как беречь, как праздновать я буду гнев и любовь — бессонницу души.
И море встало. Холодом и дымом отхлынул берег, весь тобой звеня.Я странствую… На берегу родимом ты, верная, еще не ждешь меня.
Берлин, май 1923 г.«Нет, бытие — не зыбкая загадка…»
Нет, бытие — не зыбкая загадка!Подлунный дол и ясен, и росист.Мы — гусеницы ангелов; и сладковъедаться с краю в нежный лист.
Рядись в шипы, ползи, сгибайся, крепни,и чем жадней твой ход зеленый был,тем бархатистей и великолепнейхвосты освобожденных крыл.
6. 5. 23.ВСТРЕЧА
«И странной близостью закованный…»
А. БлокТоска, и тайна, и услада…Как бы из зыбкой чернотымедлительного маскарадана смутный мост явилась ты.
И ночь текла, и плыли молчав ее атласные струитой черной маски профиль волчийи губы нежные твои.
И под кашатаны, вдоль канала,прошла ты, искоса маня;и что душа в тебе узнала,чем волновала ты меня?
Иль в нежности твоей минутной,в минутном повороте плечпереживал я очерк смутныйдругих — неповторимых — встреч?
И романтическая жалостьтебя, быть может, привелапонять, какая задрожаластихи пронзившая стрела?
Я ничего не знаю. Страннотрепещет стих, и в нем — стрела…Быть может необманной, жданнойты, безымянная, была?
Но недоплаканная горестьнаш замутила звездный час.Вернулась в ночь двойная прорезьтвоих — непросиявших — глаз…
Надолго ли? Навек? Далечеброжу и вслушиваюсь яв движенье звезд над нашей встречей…И если ты — судьба моя…
Тоска, и тайна, и услада,и словно дальняя мольба…Еще душе скитаться надо.Но если ты — моя судьба…
1923 г.ПЕСНЯ
Верь: вернутся на родину все,вера ясная, крепкая: с севералыжи неслышные, с юга ночная фелюга.
Песня спасет нас. Проулками в горушел я, в тяжелую шел темноту,чуждый всему, и крутому узоручерных платанов, и дальнему споруволн, и кабацким шарманкам в порту.
Ветер прошел по листам искривленным,ветер, мой пьяный и горестный брат,и вдруг затих под окном озаренным:ночь, ночь — и янтарный квадрат.
Кто-то была та, чей голос горящийрусскою песней гремел за окном?В сумраке видел я отблеск горящий,слушал ее под поющим окном.
Как распевала она! Проплывалосердце ее в лучезарных струях,как тосковала, как распевала,молясь былому в чужих краях,о полнолунье небывалом,о небывалых соловьях.
И в темноте пылали звуки,— рыдающая даль любви,даль — и цыганские разлуки,ночь, ночь — и в роще соловьи.
Но проносился ветер с морядыханьем соли и вина,и гармонического горяспадала жаркая волна.Касался грубо ветер с моряглициний вдоль ее окна,и вновь, как бы в блаженстве горя,пылала звуками она…О чем? О лепестке завялом,о горестной своей красе,о полнолунье небывалом,о небывалом — ветер! Вернутся на родину все,вера ясная, крепкая: с севералыжи неслышные, с юга ночная фелюга… Все.
1923 г.ПРОВАНС
1.Как жадно затая дыханье,склоня колена и плеча,напьюсь я хладного сверканьяиз придорожного ключа.
И, запыленный и счастливый,лениво развяжу в тениевангелической оливысандалий узкие ремни.
Под той оливой, при дороге,бродячей радуясь судьбе,без удивленья, без тревоги,быть может, вспомню о тебе.
И пеньем дум моих влекома,в лазури лиловатой дня,в знакомом платье незнакома,пройдешь ты, не узнав меня.
2.Слоняюсь переулками без цели,прислушиваюсь к древним временам:при Цезаре цикады те же пели,и то же солнце стлалось по стенам.
Поет платан, и ствол в пятнистом блеске;поет лавчонка; можно отстранитьлегко звенящий бисер занавески:поет портной, вытягивая нить.
И женщина у круглого фонтанапоет, полощет синее белье,и пятнами ложится тень платанана камни, на корзину, на нее.
Как хорошо в звенящем мире этомскользить плечом вдоль меловых оград,быть русским заблудившимся поэтомсредь лепета латинского цикад!
Сольес-Пон, 1923 г.«Зовешь, — а в деревце гранатовом совенок…»
