Император Пограничья 14 - Евгений И. Астахов

— Я называю вещи своими именами, — повернулся я к нему. — Лариса Сергеевна выдвинулась не из жажды власти, а из чувства долга. Она хочет, чтобы в княжестве был порядок. Я хочу того же. Разве мы враги?

Пожилая дама в углу — кажется, вдова боярина Терентьева — подала голос:

— Вы говорите о порядке, маркграф. Но то, что вы устроили в Угрюме — бесплатное обучение магии для простолюдинов в вашей академии — это только начало, не так ли? Сегодня вы открываете им доступ к знаниям, завтра дадите места в управлении, послезавтра — право голоса наравне с боярством. Это хаос. Разрушение традиций, которые веками держали общество в равновесии.

— Традиции? — переспросил я, глядя ей прямо в глаза. — При князе Веретинском традицией стало казнить неугодных по сфабрикованным обвинениям. При Сабурове традицией стало отправлять людей на войну ради личной мести. Это те традиции, которые вы хотите сохранить? А что касается Угрюма — я не давал простолюдинам власти над боярами. Я дал им инструмент для защиты своих домов, для собственного процветания, для пополнения казны моего острога. Обученный маг-простолюдин на крепостной стене в Пограничье стоит дороже десятка необученных. Это не уравниловка. Это здравый смысл.

Повисла неловкая тишина. Ладыженская медленно поставила бокал на столик:

— Вы не боитесь говорить то, что думаете.

— Недомолвки и увиливания — удел слабых правителей, — ответил я твёрдо. — Я пришёл сюда не играть в дипломатию. Вы хотите знать, каким князем я буду? Честным. Прямым. Жёстким, когда нужно, но справедливым ко всем без исключения. Не стану обещать лёгкого пути или мгновенного процветания. Будет работа. Реформы. Изменения, которые потребуют усилий от каждого. Но я верю, что уже через пять лет Владимир станет сильнее и благополучнее, чем был когда-либо.

Боярин Добронравов склонил голову набок:

— А что станет с нами, аристократами? Вы лишите нас привилегий?

— Боярство нужно княжеству, и я это понимаю, — ответил я без обиняков. — Если вы управляете своим поместьем разумно, если ваши люди сыты и имеют достойную жизнь, если вы исполняете обязанности перед княжеством, в том числе налоговые, то у вас не будет причин для беспокойства. Но я не потерплю двух вещей. Первое — когда аристократы обирают своих людей до нитки, оставляя их в нищете. И второе — когда простолюдин не защищён от произвола. Когда боярин может избить или убить крестьянина по прихоти, не понеся наказания. При мне такого не будет. Власть без ответственности — это не привилегия. Это беззаконие.

Кто-то возмущённо вздохнул. Кто-то, напротив, задумчиво кивнул. Ярослава рядом со мной держалась спокойно, но я видел, как в её глазах плясали весёлые искорки — княжна наслаждалась реакцией аристократов.

Разговор плавно перетекал от темы к теме. Обсуждали правление Веретинского — большинство признавали его тираном, но некоторые оправдывали, мол, держал княжество в кулаке, не давал боярам разбежаться. Говорили о Сабурове — здесь мнения разделились сильнее. Одни называли его узурпатором и предателем, другие считали, что он избавил княжество от безумца.

— Сабуров был предателем, — сказал я твёрдо, когда очередь дошла до моего мнения. — Убить своего господина ударом в спину — это не геройство. Это трусость и подлость. Но Веретинский целиком и полностью заслужил свою судьбу. Тирана рано или поздно убивают. Вопрос лишь в том, кто именно это сделает.

После часа разговоров, когда многие гости разошлись по салону, образуя новые группки, Ладыженская тихо попросила меня пройти с ней в кабинет для приватной беседы. Ярослава осталась в салоне, окружённая любопытными боярынями, которые засыпали её вопросами о жизни наёмницы.

Кабинет был небольшим, уютным. Книжные полки, письменный стол, пара кресел у окна. Лариса Сергеевна опустилась в одно из них, указала мне на второе.

— Хорошо, маркграф, — начала она без предисловий. — Вы хотите моей поддержки. Объясните, почему я должна её дать?

— Потому что мы оба хотим одного — чтобы матери не хоронили детей из-за прихотей правителей, — ответил я просто.

— Красивые слова, маркграф. Многие правители говорят о заботе. Но когда приходит время отдавать приказы, павшие становятся для них просто цифрами в донесениях. Безликими потерями.

— У меня в Угрюме стоит стела, — ответил я твёрдо. — Серый камень, три метра высотой. На ней выбиты имена всех воинов, павших за острог. Почти пять десятков имён. Я помню каждое.

Я сделал паузу, глядя ей в глаза:

— Евдоким Попов и Фома Михайлов. Первые имена, вырезанные на стеле. Погибли при зачистке Мещёрского капища, где набирали силу Бездушные. Пётр Хлынов сгорел заживо, а Василий Замятин поймал пулю, когда польские наёмники атаковали острог. Пётр Ивашин и Михаил Сурков погибли под Копнино, последний, спасая жизнь товарища — принял на себя удар Стриги. Николай Медведев и Степан Лосев — погибли во время операции против рода Уваровых, которые массово убивали беженцев незадолго до Гона. Андрей Ласкин, Василий Дроздов и Пётр Молотов — все пали в первой волне атаки Бездушных. Пётр мечтал после Гона жениться. Не успел. Иван Васнецов — один из тех, кто погиб при отражении третьей волны штурма во время Гона. Всеволод Каменев и Марина Соколова — оба гвардейцы, профессионалы высочайшего класса. Погибли во время войны с Владимиром, защищая товарищей от ночной диверсии врага. Кроме них во время этой войны пали…

Лариса Сергеевна подняла руку, останавливая меня. В её глазах блеснули слёзы.

— Достаточно, — тихо произнесла она. — Я… понимаю.

Я замолчал, давая ей время собраться. Боярыня достала из рукава кружевной платок, промокнула глаза.

— Я не отправлял их на смерть бездумно, — продолжил я тихо. — Каждый раз, когда принимаю решение, которое может стоить жизней, я думаю об этой стеле. О том, чьё имя на ней появится следующим. Легче от этого не становится, но я знаю вес каждого своего решения.

Боярыня глубоко вздохнула:

— Мой сын… Александр. Ему было двадцать четыре. Умный, образованный, полный идей. Посещал собрания вольнодумцев. Говорил о конституции, об ограничении власти князя, о неотъемлемых правах боярских родов.

— Я помню его, — сказал я, и это была правда — память Платонова предоставила образ. Худощавый молодой человек с живыми глазами, который увлечённо рассуждал о теориях управления государством. — Мы часто беседовали. Он был… идеалистом. Верил, что можно изменить мир словами.

— Я пыталась отговорить его, — голос Ларисы дрожал. — Говорила, что это опасно, что Веретинский сходит с ума, что нужно переждать. Но он не слушал. Уверенность в собственной неуязвимости, ошибки молодости… И в итоге поплатился жизнью по вине безумца.

Она подняла на меня глаза, и я увидел в них старую, не зажившую боль:

— Вы тоже были среди них.