И солнце взойдет (СИ) - О&#39

— Не смотри! Пожалуйста, не смотри туда, — судорожно зашептала Рене, пока в капкане ее обезумевшей хватки Энтони неизбежно поворачивался вправо. Он хотел увидеть их снова. Но нельзя… нельзя! Не сейчас! Слишком рано.

Рене в отчаянии вцепилась в него сильнее и зарычала, уткнувшись носом в бритую и перебинтованную после дренажей голову. От той, несмотря на все антисептики, все ещё тянуло снегом и кровью. Господи! Ну какая же дура! Следовало подумать намного раньше! Пять дней, чтобы догадаться просто накрыть или как-то иначе спрятать опухшие руки, подобрать правильные слова, убедить, что не все безнадежно. Но она опоздала. Тони увидел. И тогда в собственной безысходности Рене до крови прикусила губу, прежде чем торопливо выпалила:

— Все будет хорошо. Мы все срастим, все исправим. Я обещаю, что нигде не ошиблась. Но если нужно, я…

Она хотела сказать, что будет оперировать сколько потребуется, но прервалась, когда Энтони слегка поднял голову. И в его взгляде было столько усталой насмешки, что Рене неожиданно осознала, как же глупо для него все это прозвучало. Будто она опять надоедала со своими нервами, Хэмилтоном и никому ненужным прошлым, только вот теперь речь шла не об академических порывах. На кону стояло его будущее, в которое Энтони, похоже, больше не верил. А потому конец ее бессмысленной теперь фразы прозвучал совсем иначе.

— Я найду лучшего нейрохирурга, — тихо и уверенно закончила Рене.

Однако ответа она так и не дождалась. Тони закрыл глаза, а затем равнодушно откинулся на подушку, дав понять, что на этом настал его личный конец разговора. Больше он обсуждать это не собирался, да и что здесь сказать. Тешить пустыми словами? Давать шансы ложной надежде? Их обоих не обмануть этой чушью. А потому Рене разжала объятия и отступила. Она смотрела на лежавшего перед ней мужчину и наконец-то полностью осознавала, о чем в Женеве говорил Максимильен Роше. Дороги, шансы, перерождение… Он был тысячу раз прав, когда взял с неё обещание, потому что — Господи! — кажется, их путь начался вот в это мгновение. И тогда, в тишине палаты Рене надела на Энтони кислородную маску, а потом вновь забралась в свое кресло и сосредоточилась на движении грудной клетки. Вдох-выдох. Она не уйдет. Вдох-выдох. Даже если прогонит.

Эту ночь они провели в полном молчании. Тони, наверное, спал, а Рене куталась в давно нестираный свитер и не сводила глаз с мониторов. Она знала, что будет делать, а потому следующим утром уверенно сопротивлялась биению ветра от больших лопастей.

У больницы в Гаспе не было специальной площадки. Рене стояла около главного входа посреди торопливо расчищенного кусочка земли и ежилась под падавшим снегом. Она наблюдала, как осторожно грузили внутрь огромного вертолета каталку. На боку красно-белого монстра виднелась эмблема монреальской больницы, из глубины доносились знакомые голоса, отчего руки непроизвольно все сильнее стискивали телефон. Все, что было у Рене из вещей. Ни шарфа, ни куртки, которые остались где-то в ординаторской отделения. Она не думала о таких мелочах, когда шла следом за доктором Фюрстом, а тот молчал и лишь сильнее поджимал тонкие бледные губы. В бледном солнце нового года его рыжие волосы казались немного блеклыми, будто выгоревшими. А написанная на лице решимость граничила с бунтом. Кажется, глава анестезиологии готовился к самому сложному в своей жизни сражению. Рене почувствовала, как что-то сжалось внутри. Кажется, Фюрст готовился воевать именно с ней.

Наконец, когда в салоне лязгнули фиксаторы, Алан легко спрыгнул вниз и замер перед напряженной Рене.

— Ты остаешься здесь, — ровно произнес он.

Дикий ветер сбивал с ног, но Рене даже не покачнулась, когда шагнула вперед.

— Я лечу с ним. Это не обсуждается.

— А зачем? — последовал неожиданный вопрос, который своей неуместностью застал Рене врасплох. В смысле?! Она открыла рот, а потом нахмурилась. Тем временем, горько усмехнувшись, Алан бездумно пригладил растрепавшиеся рыжие волосы и заговорил: — Ты рискуешь совершить большую глупость. Я видел протокол операции и знаю, что он означает. Для Тони это конец. Ничто. Финиш карьеры, но лучше бы жизни. Это понимаю я, в этом не сомневается он, но боишься признаться ты.

— Еще рано строить прогнозы! Рано подводить черту, и уж точно слишком рано терять надежду. Я найду для него лучшего нейрохирурга и…

— Очнись! Он никогда больше не встанет за стол, даже если вообще сумеет подняться. — Алан вдруг коротко рассмеялся и устало потер лицо. — За годы работы с Энтони я достаточно навидался подобных травм. Десятки, едва ли не сотни. А итог, Рене, всегда один.

— Я лечу с ним!

— Для чего? Бога ради! Пойми ты, не надо унижать его больше, чем уже сделала жизнь! Жалости или второго твоего бегства он просто не выдержит, даже если согласится принять хотя бы иллюзию помощи. Что вряд ли. Что вообще бессмысленно! А сбежать, помяни мое слово, ты захочешь буквально на следующий день. Ровно в тот час, как придется подтирать ему зад, потому что сам он не сможет, кормить через зонд и терпеть психозы, в которые неизбежно скатываются такие больные. И так будет снова и снова. Изо дня в день. Из года в год. Ты понимаешь? Отдаешь себе отчет, что он не просто больной?

— Разумеется! Я…

— Тогда ты должна понимать, чем это закончится. Энтузиазм, затем усталость, раздражение, муки совести и, наконец, побег, когда ты не выдержишь. Твои мосты опять полыхнут, но теперь вместе с Энтони. Я не смогу его вытянуть во второй раз.

И в этот момент Рене вдруг поняла, о ком говорил Фюрст. Не о ней. Не о сложностях, которые, разумеется, будут. С легким чувством печали Рене осознала, что Алан невольно рассказал о себе. Как его самого подвела иллюзия дружбы, которая стала ярмом. Не чем-то искренним, даже не помощью. Этот человек видел в Тони только свой собственный верный поступок. По совести. По внутренним правилам или самоназначенному долгу. И осознав это, Рене проговорила:

— Вы ошибаетесь, — холодного процедила она. — Во мне и в Тони. Всё это время вы хотели его спасти от самого же себя, а надо было просто поверить. Ему и в него.

— Господи! Как мне еще объяснить? Он инвалид, дурная ты идиотка! Просто никто, и никогда уже не станет нормальным! — раздраженно закричал было Фюрст, однако немедленно замолчал, когда в его грудь уткнулся указательный палец. И пусть Рене не доходила главе анестезиологии даже до плеча, но ее шипение заставило Алана пошатнуться.

— Не смейте так о нем говорить. Не смейте считать его таковым! Даже думать о подобном не смейте! Энтони встанет, будет ходить и вернётся за чертов стол и в чёртову операционную. Потому что я в это верю! Верю, понимаете? И ни на мгновение не позволю засомневаться ему.

— Без рук. Без ног, — ехидно напомнил Фюрст, покачал головой и убрал от себя на мгновение дрогнувшую женскую руку. Его слова отдались слишком сильной болью в груди, и Рене прервалась. Ну а Алан продолжил уже более мягко. Почти снисходительно: — Послушай. Не обманывай себя и не делай опрометчивых поступков, о которых легко пожалеть. Подумай хорошенько, потому что потом будет поздно что-либо менять. Когда я просил тебя не сжигать за собой города и мосты, ты поступила иначе. И теперь поздно что-либо менять. Не после такого… А потому забудь и живи. Уверен, Энтони хотел бы… Черт. Рене, он теперь даже не человек. Существо. Бесперспективный…

— Что он делал в Гаспе? — неожиданно спросила она, чем оборвала попытку очередных убеждений. Ненужных. Крамольных. Рене даже не обратила внимания, как сильно ее передернуло от брошенного обидного слова. Бесперспективный. Да как Фюрст только посмел! Сжав кулаки, Рене подняла взгляд, и Фюрст неуверенно отступил. — Вы тычете мне в лицо моими ошибками. Но что дали сами? Недодружбу? Перерабочие отношения? Вы как собака на сене. Каждому встречному говорили о том, что переживаете, а ему не сказали ни слова. Сетовали, восхищались. Но что именно сделали? Чем помогли? Хоть раз зашли к нему в кабинет или позвали на чай? Спросили про его мотоцикл или машину? Нет, только я слышала ваши тревоги. Вы не боролись. Помогали только тогда, когда в закромах для иного поступка не оставалось совести. Когда спина уже упиралась в моральную стену. Вы спасали его лишь потому, что так будет правильно. Так будет верно. А потому я спрашиваю: что Энтони делал в Гаспе? Вряд ли ехал любоваться на нерест лосося! Доктор Фюрст, перестаньте обманывать себя и меня. Мы все виноваты в том, что случилось!