И солнце взойдет (СИ) - О&#39

Вдруг она резко оборвала себя, в ужасе что ей померещилось, и не решалась вздохнуть, наверное, минуту, пока взгляд с опаской следил за руками. А там… Большое и очень упрямое сердце сердито сокращало свои гладкие стенки. Раз. Другой. Третий. Оно постепенно разгоняло по венам застоявшуюся кровь и билось зло, почти укоряюще, словно его неимоверно раздражал факт подчинения кому-либо, кроме хозяина. Но все же красные мышцы не останавливались ни на секунду. Их движение отдавалось пульсом на мониторе, пищало сигналом, трепыхалось в руках. И в этот момент осознания, пока под маской Рене слизывала с губ горячие слезы, она окончательно все простила. Себя, Тони, что было, что будет. Что случилось и когда-нибудь произойдёт. Она знала, зачем он приехал в Гаспе, — не сомневалась ни на секунду, — а потому больше не было смысла сердиться. Ведь все, на самом-то деле, неважно, если любимое сердце бьется в ладонях. Если оно живет. И Рене в немом восхищении ощущала эту приятную тяжесть, видела, как пробегала волна, прежде чем сжимались гладкие ткани, и отчаянно боялась разжать пальцы. Казалось, что стоит отвлечься, и то вновь остановится, а потому она все держала… держала… держала. До тех пор, пока не услышала позади:

— Отойди. Теперь можно закрыть.

Но Рене не смогла сама отпустить. Ее руки с силой оторвали от Энтони, прежде чем оттолкнули прочь от стола, дабы под швами и стяжками спрятать в грудине самое ценное. Она лишь стояла вся перепачканная кровью и не сводила красных глаз с монитора. Сигнал. Сигнал. Сигнал. Ехидный, такой недовольный. О, прямо сейчас Энтони очень сердился. Рене это чувствовала и готова была расхохотаться от вредности лежавшего на столе мужчины. Разбитого, едва собранного, с неясным будущим и ужасным характером, с кучей проблем, призраков и тщеславия. Она не строила в голове иллюзий. Увы, но Рене прекрасно осознавала насколько им будет сложно, какой будет боль в раскрошенных ступнях, раздробленных голенях, выбитых напрочь суставах и порванных органах. Однако даже это ни за что не сравнится с безумием, когда он узнает про руки. Единственное, что в глазах Энтони делало его… Энтони. Но она докажет! Она сможет. Она все исправит…

— Не думаю, что продолжать операцию разумно, — тихо проговорил Бюже. — Мы исправили самое критическое. Остальное…

— Мы продолжаем, — отрезала Рене.

— Уверена? Раны грязные, заживление будет крайне тяжелым, даже если ты сделаешь все верно. Я уж не говорю, что ты вообще не должна это делать. Ты не нейрохирург. Даже не травматолог…

Он прервался, когда Рене медленно повернула к нему голову и сказала:

— Ich will.

На это возражений уже не нашлось. Закрылись стерильные шторы, хлопнули двери, зазвенел инструмент. То, что произойдет дальше в этой операционной станет либо всеобщей тайной, либо концом для карьеры Рене. Она понимала, чем собиралась рискнуть, но ни на мгновение не сомневалась. Ее сердце сказало — делай. И Рене сделала это.

Шесть часов, за которые она не позволила себе ни секунды на слабость. Пусть глаза болели от света, руки тряслись, а на лбу и лице виднелись натертые до крови полосы от креплений для окуляров. Простых, самых дешевых, но Рене хватило и этого. Она знала, что делать, когда смотрела на два простых снимка кистей: никаких срезов на высокоточной аппаратуре, никакого контраста. Обычный рентген. Но перед глазами стояли картинки из того самого справочника, и потому было плевать, что под перчатками у Рене давно взмокла кожа. Что она собралась мелкими складками, чем напоминала конечности тех самых утопленников, на которых они всей больницей смотрели последние месяцы. Все это Рене узнала потом. В тот момент ее волновали лишь руки самого талантливого хирурга на свете, а потому она не могла ошибиться. Не после того, как с удивительной точностью собирала обломки костей, выстраивала их геометрию, прокладывала новые русла для нервов. Рене уверенно рисовала их заново. По памяти восстанавливала узор на ладонях и еще никогда не шила с такой аккуратностью. Даже в ту памятную операцию, когда рядом стоял надежный профессор Хэмилтон, она сомневалась в каждом стежке. Теперь же по левую руку была только Кэтти, а перед глазами пятнадцать штырей, торчавших из соединенной заново кисти. И столько же во второй: уже немного опухшей, уродливой, еще сочившейся иногда кровью, совсем не похожей на засевшие в памяти длинные ловкие пальцы. Рене взяла все, что нашлось в запасах больницы, хотя, конечно же, хотелось бы больше, но, кажется, вопреки самой себе потихоньку справлялась.

Она на мгновение зажмурилась, а потом передернула затекшими плечами, словно хотела сбросить усталость. Взгляд ласково скользнул по мирно спавшему под наркозом Энтони, и Рене перехватила онемевшими пальцами иглодержатель. Тихонько мурлыкнув вместе с напевавшим из колонок голосом, она улыбнулась:

— You're just too good to be true…

И руки без единой осечки соединили кончики очередного трансплантата.

— Can't take my eyes off of you…

Сомнений не было, прямо сейчас Тони знал, что это она.

Рене медленно вышла из операционной, подхватила валявшуюся на полу одежду и… не выдержав, просто легла. Распласталась на ледяном кафеле, покуда за дверями операционной Энтони готовили к транспортировке. Взгляд Рене упал на часы, что показывали какое-то время. Но было ли то двенадцать вечера или утра пока оставалось загадкой. Поэтому она снова уставилась в потолок и пролежала так до тех пор, пока не услышала грохот колесиков. Тогда Рене наконец-то стянула маску, содрала почти въевшиеся в кожу перчатки и развязала перепачканный в крови халат. Ничего не хотелось. Ни есть, ни пить, ни спать. Все, о чем она мечтала, как можно скорее оказаться опять подле Тони и считать на мониторе биение пульса. Кажется, страх тишины теперь останется с ней навсегда. Так что Рене медленно перекатилась на живот, встала на четвереньки, а потом, цепляясь за скользкую зеленую стену, с трудом вскарабкалась на ноги. В подошвы немедленно вбились сотни иголок, отчего изо рта вырвался болезненный вдох.

— Иди отдохни, — невнятно пробормотала Кэтти, которая безразлично наблюдала за развернувшейся пантомимой. — Буря еще не утихла.

— Не сейчас, — откликнулась Рене.

Распухший от обезвоживания язык неприятно лип к небу и царапался о сухие зубы, в глаза будто насыпали три тонны песка, а пальцы не могли удержать даже проклятый свитер. С каким-то отчаянием Рене смотрела, как тот черным комом полетел на пол. Нагнуться за ним вновь она уже не смогла.

— Иди. Ничего с ним не случится, — уже зло пробормотала Кэт, затем невероятным усилием отлепилась от стены и нагнулась за куском ткани. Она сунула его в руки заторможенной Рене. — Я присмотрю.

— Тебе бы тоже… — попробовал продраться довод здравого смысла, но его тут же оборвали.

— Иди!.. Хотя бы в душ.

И Рене пошла. А через пятнадцать минут, одетая полностью в черное, появилась на пороге длинной послеоперационной палаты, сделала несколько робких шагов внутрь комнаты и замерла около больничной кровати. Теперь, до конца шторма, ее мир будет вращаться вокруг одного человека, его показателей сердечного ритма и машины для вентиляции легких. Что же, по новым данным снегопад обещал длиться до самого Нового Года…

В небольшом и очень скромном отделении для интенсивной терапии царил полумрак. Он был здесь с той самой минуты, когда шатавшаяся от усталости Ланге замерла около больничной койки. Первые сутки вообще прошли в неясном тумане усталости. Только не унывавшая Кэтти, у которой где-то под полой халата наверняка крылся запасной моторчик для гиперактивности, бросила скептический взгляд на едва стоявшую на ногах Рене и тут же развела бурную деятельность. Притащив откуда-то горячий, хоть и безвкусный обед, она напоследок проверила капельницы и прикатила из ординаторской старое кресло. Туда Кэт усадила подругу, что витала в призраках едва закончившейся операции, и нарекла сие место домом. И, в общем-то, не покривила душой. Рене действительно теперь жила рядом с больничной кроватью. А Тони по-прежнему не выходил из комы и не мог ничего — ни дышать, ни питаться. Да, вновь заработавший вскоре чертов томограф показал лишь несколько внутричерепных гематом, которые пришлось удалять дренажами, однако последствий для торопливо просверленного черепа, увы, никто не мог предсказать. Даже Рене.