И солнце взойдет (СИ) - О&#39

Но она упрямо разговаривала с Тони часами. Дни на пролет читала газеты, последние сводки, какие-то особо смешные статьи из свежего межбольничного сборника. Рене не позволяла себе сомневаться — Энтони слышал каждое слово. Она знала это, хотя, как мишура на рождественском дереве, длинное тощее тело сверху донизу украшали катетеры и провода, из груди торчали дренажные трубки, а ноги… ноги скрывали пластиковые фиксаторы. Каждый раз, когда Рене видела их в моменты обычной для таких пациентов гигиены, у неё обрывалось сердце. Начать снова ходить будет для Тони очень непросто…

И все же самыми страшными в этом облике дитя Франкенштейна казался не шрам от пупка до середины груди, не разбитые крупные кости, не просверленный со слезами выбритый череп или исцарапанное до неузнаваемости лицо, а руки. Толстые, раздутые пальцы, опухшие кисти, где по коже мрачным узором растекались ранние гематомы. Из-за этого в своей уродливой красоте они выглядели слишком больными даже для Рене, но с этим уже ничего не поделать. Организм должен был справиться сам. Если сможет. А если нет, то это будет конец. В такие минуты особенно горчивших на языке мыслей Рене позволяла себе коснуться бинтов, покружить коротким ногтем вокруг штырей и распорок, словно хотела хоть как-нибудь ещё поддержать, поделиться своей личной силой и верой. Однако все чаще она просто сидела, прижавшись щекой к борту кровати, и наблюдала, как медленно поднималась и опускалась стянутая швом очень исхудавшая грудь. Похоже, что вслед за всплеском адреналина на Рене навалилась апатия длиной в целых три дня. Почти до конца совсем не веселого года. Скорее бы он закончился!

Однако, несмотря на все мысли, за окном равнодушной стеной по-прежнему валил снег, а за пластиковой раздвижной шторой слышался гул больницы, покуда в длинной пустой палате оставалось все так же темно. Да, иногда здесь появлялись временные постояльцы, но быстро исчезали на других этажах — в отделениях для «беспроблемных». Энтони, конечно же, был не из таких. А потому Рене не трогали. Ее вообще старались не беспокоить. Лишь со смущенными лицами просили выйти, когда приходилось заправлять машину, что сейчас была легкими Ланга.

Эта ночь ничем не отличалась от прежних — тягучая, тревожная, наполненная сипами механических легких. Единственным исключением стала новость, что в первый день Нового Года распогодившийся Монреаль будет готов вновь принимать экстренных пациентов. Только их случай уже не был таким. И все равно медсестры приготовили вещи. Они принесли их прямо в послеоперационную, где свалили небольшой кучей на стол для препаратов. Вышло неаккуратно, но так Рене могла их рассмотреть. А там были какие-то мелочи — все, что осталось целым или нашлось в карманах одежды в момент аварии. Кошелек, пара визиток, оплавленный ключ от машины… А еще разбитый брелок. Обычный такой, самый дешевый. У него давно откололся кусочек, да и сам он, если верить следам на поверхности, был несколько раз переклеен. От этого некогда прозрачный пластик давно потускнел, однако в его глубине по-прежнему ярко виднелся цветок неведомой вишни. На него Рене смотрела мучительно долго, а потом столько же сидела, сжав в кулаке и прижавшись губами к перебинтованным пальцам.

«Я хочу, чтобы ты сдох!» И звук полетевшего на пол пластика.

В следующий миг Рене резко поднялась и швырнула дурацкий брелок в урну. Это не то, что она хотела бы вспоминать. Это не то, что нужно обоим. Время начать всё с начала.

Однако, чтобы сделать это, Энтони, как минимум, нужно было очнуться. Но минуло еще два долгих дня, а в узкой палате ничего не поменялось. Стояли на месте зеленые стены, а в коридорах слышался гул голосов, визиты Бюже сменялись разговорами с неунывающей Кэтти, однако вокруг постепенно собиралась поземка из безнадежности. Шли пятые сутки после операции. Был канун Нового Года, и заглянувшая утром Кэт принесла новости о вертолете. Бригаду из Монреаля ждали здесь уже завтра. Медсестра хотела хоть как-то приободрить осунувшуюся и всклокоченную Рене, но та просто шагнула обратно к кровати и прижалась губами к лысой макушке. Отраставший ежик волос кольнул губы и захотелось кричать от накатившего ощущения безвыходности, но, устроив тяжелую от мыслей голову на краешке больничной койки, она вернулась к своему созерцанию. Вверх-вниз поднималась грудная клетка. Ритмично. Искусственно. Ненастояще. Давно ушла Кэтти, отгремела каталка с очередным пациентом, а Рене всё вслушивалась в завывания ветра и сначала даже не поняла, что случилось. Она приоткрыла глаза, чтобы по заведенной привычке отсчитать время до следующих процедур, но вместо этого встретилась с очень знакомым взглядом. Радужка там отдавала бронзовой медью, белки покраснели от лопнувших капилляров, а веки нависли и посинели, но для Рене это было неважно. Губы задрожали, прежде чем она смогла их сложить в короткое слово:

— Привет…

Господи! Захотелось залепить себе оплеуху. Неужели нельзя было придумать что-то получше? Пять дней находить темы для монологов, а сейчас так непрофессионально молчать. Рене резко выдохнула и уже собралась сказать что-то еще, но тут легкие Тони автоматически наполнились воздухом. В его глазах промелькнуло непонимание, и она заторопилась.

— Ты был в коме. Пять дней. Попал в аварию и… — Под его взглядом Рене захлебнулась словами, прежде чем все же смогла тихо договорить: — Не знаю, помнишь ли.

Энтони на секунду прикрыл глаза, а когда посмотрел вновь, стало понятно — он помнит. Все до единого. И дорогу, и скалы, и причину, что привела его в это место. Так что совершенно нелепо вытерев рукавом нос, где снова щипало, Рене показала на ведущие изо рта трубки.

— Попробуешь сам?

Энтони снова моргнул. Ах, разумеется, доктор Ланг не потерпит помощи даже от бездушной машины. Уяснив это, Рене сосредоточенно хлюпнула носом, выключила аппарат, а затем взялась за трубку и аккуратно вытащила из трахеи. То, что в этот момент она сама задержала дыхание, стало понятно лишь с первым самостоятельным вздохом. Рене видела, как поднялась стянутая швом грудная клетка Энтони, как дрогнули ресницы, а потом услышала почти неразборчивое:

— Черный… не твой… цвет.

— Я знаю! Знаю! — истерично закивала она, пока размазывала по щекам слезы. — Молчи. Не говори пока.

Рене прижимала к груди чертову перекрутившуюся трубку, а сама никак не могла наглядеться, как едва заметно у Тони изгибались в улыбке губы. Еще не по-настоящему. Слишком беспечно. Расслабленно. Так непохоже на обычную судорогу. Вряд ли он полностью понимал, что происходило вокруг, но определенно пытался поскорее наверстать упущенное. Ее торопыга. Рене протянула руку, чтобы коснуться заросшей щетиной щеки, провела по слегка подрагивавшим векам, скрывшим под собой уставшие даже от такого небольшого усилия глаза, и ощутила мягкость ресниц. Энтони дышал ровно. Сам. Ну а она вдруг поняла, что не знает, насколько страшны будут последствия. Если честно, в ту ночь думать об этом было попросту некогда, а потом страшно. Но им обоим придется принять неизбежное, каким бы то ни оказалось — слишком долго тянулась кома, слишком сильными были травмы, слишком долго Энтони оставался мертв на операционном столе. Перед глазами снова возникло застывшее сердце, и Рене инстинктивно зажала рукой рот. Черт побери, она же врач…

…Который, похоже, слишком устал. Потому что, когда Энтони вдруг облизал покрытые коркой губы и в полубреду зашептал что-то невнятное, она не выдержала. Рене уткнулась лицом куда-то ему в плечо, пока сама давилась всхлипами.

— Прости меня! Прости за те слова! Я никогда этого не хотела…

— Dummerchen… Ich bin auf Kurs… Zurück… Zu dir… — бормотал он с нежностью. Но Рене лишь затрясла головой.

— Я не понимаю, — в отчаянии прошептала она. — Не понимаю…

— Hab ich den… Kompassverlorn.[89]

В голосе Энтони слышалась улыбка. Настолько светлая и беспечная, что хоть и не понимавшая ни слова Рене подняла было радостный взгляд, а в следующий момент глухо вскрикнула от испуга. Она метнулась вперед, прижимая к себе голову Тони, чтобы любой ценой не дать ему вновь взглянуть вниз. Туда, где из некогда гениальных рук торчали штыри и дренажные трубки. Но было поздно. Рене знала это, хотя прямо сейчас не видела ни лица Энтони, ни его глаз. Но оказалось достаточно лишь почувствовать, как заколотилось в груди большое сердце, чтобы все стало ясно — он понял. О, господи! Разумеется! Тони обо всем догадался, ведь он лучший хирург. А потому, зажмурившись, Рене вместе с ним прямо сейчас проходила все стадии от растерянности до недоумения и злости. И в отчаянии от собственной безалаберности, она прижалась изувеченной шрамом щекой к колючей щетине, но ничего не почувствовала. Все ощущения оказались начисто смыты чужим осознанием. Рене с силой удерживала Энтони, пока сама не сводила взгляда со взвизгнувшего диким сигналом предательского сердечного монитора. Видит бог, она их уже почти ненавидела!