И солнце взойдет (СИ) - О&#39

И солнце взойдет

Глава 1

«Вот как кончится мир

Не взрыв, но всхлип»

«Полые люди» Т.С.Элиот

пер. А.Сергеев

Три-два-один…

«…And I feel

Quicker than a ray of light,

Then gone for…»

Раздался щелчок включившегося радио, и в тот же момент немного по-детски обставленная комната наполнилась электронным битом. Он ворвался туда с амбициозностью ветров реки святого Лаврентия, покружил в прохладном воздухе спальни и улетел в приоткрытое окно. Испуганно вздрогнув от неожиданности, лежавшая на кровати Рене споткнулась на полуслове в дурацком стишке про евших горох троих неизвестных[1], схватила валявшийся рядом конспект и со всей силы несколько раз ударила им по выключателю старенького приемника. Этот упрямец лишь сотню-другую лет разминулся с первыми французскими колонистами, а потому совершенно не понимал ласки. Наконец, на третий замах стоявший около кровати пережиток бакелитовой промышленности одумался, и неуместные даже для пустого дома хриплые басы стихли. Однако покой к проснувшейся еще час назад Рене так и не вернулся, лишь мерзопакостным зудом переполз в протянувшийся через все лицо шрам.

Она вздохнула, взглянула на часы, а затем поскребла короткими ногтями по тонкой красноватой полосе и еще раз вздохнула, но на этот раз немного глубже и страдательнее.

Три-два-один…

«Quicker than a ray of light she's flying

Quicker than a ray of light I'm flying…»[2]

Комната снова сотряслась развеселым ритмом, и Рене дернулась. Во имя Кохера, Бильрота и Холстеда! Неужели диджей настолько дьявол, что решил довести до инфаркта ранних пташек Квебека, и потому намеренно подсунул в эфир хит пресвятой девы поп-сцены? Если так, то прямо сейчас половина просыпавшихся на работу наверняка поседели, даже не успев выбраться из постелей. Рене на секунду прикрыла глаза, в очередной раз безрезультатно хлопнула конспектом по кнопке выключения и все же вылезла из кровати. Потерев одну мгновенно замерзшую ступню о другую, она с пританцовыванием в такт звучавшей песенке побежала в холодную ванную, а спустя пять минут уже торопливо разминалась в relevé и passé перед долгим дежурством. Под музыкальный стук зубов из-за осенней прохлады Рене натянула шерстяное платье в веселых ромашках, заплела непослушные светлые волосы в две немного наивные косички и встретилась в отражении с собственным нервным взглядом.

Ах, ради бога! К четвертому году резидентуры уже стоило иметь чуть больше самоуверенности и чуть меньше зубрежки. Даже если оперировать настолько травмированные периферические нервы сегодня предстояло впервые. Даже если до чертиков страшно. Даже если ради сюжета о ней собрались десятки репортеров со всей огромной провинции. И даже если наставник, профессор Хэмилтон, решил притащить половину своих студентов. В назидание подопечной, воодушевление будущих резидентов и, чем черт не шутит, ради сытного обеда для собственного тщеславия. Ведь когда у тебя в ученицах наследница династии всемирно известных врачей, даже благороднейшие из благородных испытывают соблазн славы. А уж если она при этом двадцатилетняя пигалица… Ну, хорошо. Двадцатитрехлетняя. Однако, много ли это меняло, когда все ее однокурсники лет на пять старше? Нет. Особенно, если носишь фамилию всемирно известного «Красного Креста».

Глупо отрицать, но имя семьи давило. Давило даже в те времена, когда прямо посреди дедушкиного кабинета в Женеве пятилетняя Рене строила кукольные домики из медицинских журналов. Максимильен Роше тогда еще только претендовал на пост главы комитета, а потому мог позволить себе несколько вольностей. К тому же, он слишком любил свою «petite cerise»[3]. И поскольку родители вечно пропадали в командировках, именно дедушка посещал ее выступления в балетной школе, водил в зоопарк и позволял использовать вместо игрушек наглядные макеты печени и почему-то трех почек. А еще гордо представлял коллегам и партнерам, брал с собой на благотворительные вечера, где Рене постоянно трепали по белокурым кудряшкам умудренные опытом мировые врачи, и не переставал утверждать, что однажды из его внучки выйдет самый лучший хирург. Сама она тогда не испытывала ни малейшей тяги к какой-либо медицине и, несмотря на невероятные успехи в учебе, мечтала стать балериной, чем несказанно удивляла знакомых семьи. Кто-то даже неловко шутил, что ей не передался ни один из врачебных генов родителей. Но потом в жизни случился темный подвал, протянувшаяся от брови до ключицы полоса шрама и оконченная экстерном с отличием школа. Ну а дальше все просто: Канада и факультет хирургии, куда Рене поступила в четырнадцать лет с опозданием на несколько месяцев.

Она хотела сбежать от прошлого и Женевы, однако, даже через Атлантику ее настиг отголосок семейного имени. И пусть Рене привыкла к шепоткам за спиной, ожиданиям и предубеждениям из-за возраста, вес имени все равно оказался чертовски большим. Стоило лишь прозвучать слишком известной фамилии, как вокруг появлялись улыбочки, и потому она изо всех сил доказывала, что чего-то стоит сама. От этого Рене часто хватала слишком много нагрузки, чрезмерно зарывалась в учебники, зубрила и ловила любую возможность учиться. Но, пожалуй, именно это старание, вопреки очевидному для всех таланту династии Роше, принесло ей внимание лучшего по обе стороны святого Лаврентия нейрохирурга. Чарльз Хэмилтон, на чьем счету было больше известных учеников, чем у целого медицинского факультета, из всех выпускников того года выбрал только лишь Рене. И она не представляла, чем заслужила уважение уже пожилого профессора, однако спустя несколько лет их деловое общение постепенно переросло в своеобразную дружбу. Они шутили, поздравляли друг друга на Рождество и стали почти что семьей. Девочка, чьи родители восемь из десяти лет проводили в миссиях где-нибудь в Африке, и одинокий старик с мировым именем да разбросанной по Америке редкой родней.

Рене нравился его едкий юмор, топорщившаяся седой щеточкой борода и то, как перед сложными операциями он с присущим ему простодушием грассировал американское «r» в задорном «tout ira bien»[4]. Несмотря на проведенные в Канаде десятилетия, американский акцент Чарльза Хэмилтона порой вызывал скорбные вздохи у всего персонала. Впрочем, профессору прощалось если не все, то очень многое, в том числе и отвратительное произношение, от которого вздрагивал каждый уважающий себя франко-канадец. Ведь не любить этого человека было попросту невозможно, даже когда он кидал на амбразуру хирургии малолетнюю соплячку. Вот, как сегодня.

В который раз вздохнув от нахлынувших переживаний, Рене поскребла ногтями гадостно ноющий шрам и накинула тонкую куртку. Осень в Квебеке наступила как-то уж слишком рано и выдалась особенно суетливой. И все же стандартное, точно классификация кишечных болезней, сонное утро начинало разбег и вместе с медитативно напевающим из наушников голосом не предвещало сюрпризов. Шурша по пути на остановку оберткой злакового батончика, Рене пинала опавшие листья, глотала пережаренный кофе из картонного стаканчика и вслушивалась в тягучий голос мистера Йорка. Колокольчик из песни убаюкивал нервный мандраж, и к тому моменту, как подошел первый автобус, Рене была совершенно спокойна. Операция назначена на два часа, а пока… Она уселась поближе к чуть запотевшему окну и смежила веки. Двадцать минут немного тряской дороги по сумрачным улочкам столицы французской Канады, и Рене окажется в месте, где смело пора вешать табличку «мой милый дом».