И солнце взойдет (СИ) - О&#39

Тем временем группа людей внизу обменялась рукопожатиями, а затем двинулась в сторону главного входа. И поскольку одетый полностью в черное гость явно не торопился сбавлять свой гигантский шаг, Рене со смущением наблюдала, как спешно семенил глава их больницы за слишком пафосным визитером. А тот не поворачивался, когда к нему обращались, равнодушно смотрел в телефон и всем своим пренебрежительным отношением стремился показать, насколько ему здесь не нравится. В общем, вся ситуация выглядела чертовски неловко. Будто для приехавшего сноба они не больница при старейшем университете Канады, а медицинский офис где-нибудь в Юконе. Рене поджала губы и отвернулась. Нехорошо было судить о людях вот так, со стороны, не перемолвившись с ними даже парочкой слов. Но этот… экземпляр осознанно нарывался. Так что, поскорее отойдя прочь от окна, чтобы потом не пожалеть о своих не самых добрых мыслях, Рене подхватила под руку Энн и направилась обратно к столу.

— Тоже мне, сыч-переросток, — проворчала медсестра и почти упала в стоявшее рядом кресло.

— Пожалуйста, перестань злословить. Ты же знаешь, я против сплетен, — тихо откликнулась Рене и вновь постаралась сосредоточиться на едва ли заполненном бланке с классификацией грыж желудка. — Как минимум, это не этично.

— Ох, прости, за четыре года никак не запомню, что яд и сарказм не вписываются в твою картину мира, где живут добрые феи и ангелы, — фыркнула медсестра. — Ты очень наивна, Рене.

— Быть может, это так, — вздохнула она. — Но пока человек не доказал обратного, он достоин уважения. Если этот мужчина приехал в больницу, значит, он нуждается в помощи, с достоинством оказывать которую наша прямая обязанность. Феи и ангелы здесь ни при чем. Ни добрые, ни злые, ни какие-либо еще.

— Так ты хочешь сказать, — Энн саркастично подняла рыжую бровь, а ее пучки на голове забавно качнулись, — что прямо сейчас испытываешь уважение к этому выскочке? К тому, кто сначала едва не довел до подострого состояния наших больных своим появлением, потом занял половину парковки, испортил асфальт, напрочь проигнорировал главного врача и одним только своим брезгливым взглядом смешал нас с дерьмом? Я все правильно поняла?

Рене тяжело вздохнула, поправила выбившиеся из светлых кос волнистые пряди и потерла вновь зачесавшийся шрам. Иногда разговаривать с Энн было невыносимо.

— Ну откуда ты можешь знать про взгляд? — Рене закатила глаза. — Если видишь с такого расстояния, срочно переводись в радиологию.

— Я это почувствовала. Каждой клеточкой своей любимой печенки, а ты знаешь, что она не ошибается. И вот сейчас она шепчет мне — этот парень говнюк! — потусторонним голосом протянула Энн. Ну а Рене все же отвлеклась со стоном от дурацкого теста и посмотрела на медсестру, которая ехидно закончила: — Будешь спорить с моим даром предчувствия?

— Нет. Я вообще не хочу спорить. Просто пытаюсь объяснить, что не надо его судить прямо сейчас. Мы будем полны предубеждений, от которых очень тяжело избавиться при личной встрече. Возможно, его что-то разозлило. Или у него выдался плохой день. Быть может, он действительно глухой, и тогда мы совершаем ошибку, злословя о пациенте. Причины бывают разные…

— Бывают. Например, он Гринч. А вообще, еще только утро, — хмыкнула явно чем-то позабавленная Энн. Рене согласно вздохнула.

— Хорошо, допустим, у него выдалось плохое утро. — Еще одно едкое фырканье, и Рене не выдержала. — Энн, вот сейчас мы ссоримся из-за человека, которого видели меньше минуты. Ну разве не глупость?

Медсестра на секунду задумалась, а затем резко кивнула.

— И то верно. Засранец недостоин, чтобы его оправдывала наша блаженная Роше. Тебе только волю дай, приютишь всех бездомных и накормишь толпы голодных, — отрезала она и вернулась к своим назначениям.

— Я не это имела в виду, — прошептала раздосадованная Рене, наблюдая, как Энн поднимает телефонную трубку и уже что-то диктует фармацевту. Тихий ответ та, конечно же, не услышала.

На этом разговор закончился сам собой, и в монотонной работе пролетела еще пара часов. Об утреннем происшествии с неведомым пациентом и его кричащей машиной вскоре забыли, сосредоточившись на текущих проблемах, и день снова попытался встать на объезженные рельсы рутины. Периодически кто-то приносил снизу новости о приехавшей на конференцию группе специалистов из Монреаля, которую возглавлял известный хирург, зачитывались названия чьих-то докладов, показывались сделанные мельком на телефон фотографии, пересказывались обычные слухи и сплетни. А еще внимания требовали пациенты и их близкие, занимая время стандартными разговорами. В целом жизнь отделения ничем не отличалась от обычного понедельника, кабы не растяжка во всю ширину коридора с эмблемой и названием неожиданного симпозиума. Стоило Рене бросить на неё взгляд, как внутри все сжималось от нервного ожидания, а шрам чесался с удвоенной силой.

Наконец, ближе к полудню, в больницу приехал доктор Хэмилтон. Чуть подволакивая пострадавшую однажды в аварии ногу, он бодро проковылял по коридору в сторону ординаторской, где оказался немедленно окружен стайкой студентов всех возрастов. Из этой ловушки ему удалось вырваться лишь четверть часа спустя, после чего он наконец-то направился к кабинету. Одно хитрое, известное лишь им двоим подмигивание, и Рене поднялась со своего места.

В маленьком помещении, назвать которое офисом известного нейрохирурга не смог бы даже слепой, было, как всегда, тесно. Здесь пахло бумагой, немного резиной и антисептиком. Расставленные по шкафам наглядные анатомические модели мозга в разрезе, разбросанные пластиковые внутренние органы и шванновские клетки вместе с прочими элементами периферической нервной системы пылились с момента попадания в эти стены и равномерно покрывались толстым слоем еженедельной периодики. Журналы всех возможных медицинских издательств устилали поверхности и выстраивались в убогие башни, что пестрели неоновыми закладками, будто флажками. А под самым потолком, который год подряд грозила рухнуть на головы неосторожных посетителей объемная карта Северной Америки.

Небрежно кинув на спинку потертого кресла свой неизменный вязаный кардиган, Чарльз Хэмилтон выглянул в окно, что-то сам себе пробормотал и наконец повернулся, стоило хлопнуть входной двери.

— Ах, вот и Солнце взошло. Ту-ду-ду-ду, — пропел он со смешком, когда увидел Рене.

Она хмыкнула и невольно улыбнулась знакомой песенке.

— Доброе утро, доктор Хэмилтон.

— Отчего такие серьезные лица? — не тратя время на приветствие, спросил по-французски профессор.

Рене пожала плечами, а сама пригляделась к наставнику внимательнее. Сегодня он казался слишком уставшим. Всегда задорные голубые глаза будто бы потемнели, морщины у рта стали глубже, а в бороде спряталась напряженная полуулыбка. С наступлением нового учебного года вернулась нервотрепка бумажного апокалипсиса.

— Вовсе нет. Хотела сказать, что у мистера Джошера полностью восстановилась речь, — ответила Рене по-английски.

Так повелось с самого начала сотрудничества — Хэмилтон тренировал свой прононс, а она никак не дающуюся грамматику неродного для себя языка. Потому все их общение состояло из невероятной смеси французской и английской речи, на которую уже давно не обращали внимания ни пациенты, ни тем более персонал.

— А это значит, он болтает в два раза больше обычного, компенсируя суточное молчание в палате интенсивной терапии. Слышал его разглагольствования с сестрой о «магии» твоего присутствия. Право слово, Рене, главному врачу следует продавать твою безграничную доброту отдельной услугой, — хохотнул Хэмилтон, хитро глядя на возмущенно засопевшую ученицу. — Пять лет в университете, четыре в резидентуре, а ты по-прежнему любишь людей. Удивительно!

— Разве это плохо? — отозвалась донельзя растерянная Рене, но Хэмилтон не ответил. Он вчитывался в какую-то лежавшую на столе бумагу. Тем временем шрам снова мерзко заныл.

— Нервничаешь? — неожиданно спросил профессор, и она перехватила себя на полпути к тому, чтобы машинально потереть старый рубец. В этот раз он чесался около глаза.