И солнце взойдет (СИ) - О&#39

— У вас неплохие анализы крови, доктор Ланг.

— Я сказал — пошла вон, — все так же безлико ответил Энтони, и последовал еще один хриплый вдох.

Ну а Рене молча стянула с шеи стетоскоп цвета вишни. Застойная пневмония и летальный исход не входили в планы доктора Роше. Так что полно, petit rayon de soleil, она все понимала. И боль в кистях, растянутых на железных распорках, будто то были строительные леса. И уязвленную гордость, когда пришлось позвать санитара. И слабость, и дробное сердцебиение, стоило Тони разглядеть под халатом то самое платье в дурацкий цветочек, которое будто явилось прямиком из сентября. Из того времени, где остались и мотоцикл, и чемодан, и гербера. Ту, кстати, Рене тоже нашла. Вернее, с каким-то благоговением подхватила из рук смущенного Фюрста зачахший без хозяев цветок и ласково пробежалась по сухой кромке больших пухлых листьев. Она скучала. И гербера, кажется, тоже. Чуть позже Роузи сказала, что Энтони просил за ней присмотреть. Боялся, как бы привереда не замерзла в климате Гаспе и в неизвестности, куда Ланг нырял сам. Знал ли он тогда, чем все закончится? Предчувствовал ли, и оттого оставил цветок тем, кто своей любовью мог бы его сохранить? Теперь можно было только гадать. Вряд ли Энтони когда-нибудь скажет.

Однако уже в ординаторской, когда немного воспрявшая духом гербера очутилась на одном из подоконников, Рене заметила неожиданные изменения. Горшок явно был другим. Новым, большим, намного удобнее старого глиняного. По его краю шел уж очень суровый узор, который мог понравиться только совершенно незнакомому с цветоводством мужчине. Господи… Рене медленно опустилась на корточки напротив герберы. А ведь Тони ее тоже любил. Эту заразу с желтыми лепестками, упрямым характером и очень ранимой душой.

Here comes the sun

Do, do, do

Here comes the sun…

Оглядываясь через несколько лет на проведенные в монреальской больнице годы, Рене не могла подобрать слов, чтобы описать все пережитые там эмоции. На самом деле, она предпочла бы их позабыть, но память оказалась слишком безжалостна. Это была череда взлетов, но еще больше — безнадежных падений, когда казалось, что Энтони не справится. Не вынесет внутри себя осознания собственной немощности, а Рене — бессилия. Он не мог ни ходить, ни стоять, с трудом дышал и, кажется, стал зависим от маски. Его тело уверенно ползло от пневмонии до сепсиса, и все катилось в еще большую пропасть, пока Рене, сцепив зубы, ночи напролет гладила медленно отраставшие темные волосы. Она почти не покидала больницу и верила, что справится. Ониобязательно со всем справятся, просто нужно еще чуть-чуть подождать.

Но Тони словно было это ненужно. В его душной палате больше не пахло живым человеком, только желанием смерти, а после и вовсе ничем. Он не жил, не умирал, просто стал куском неизбежного интерьера, как кресло, стол медсестры или кровать. Да, сначала в нём бушевала бессильная злость. Энтони требовал её отстранения, запрещал появляться в палате, орал и тут же давился сгустками крови, отбивался локтями от помощи, пока в один день все же не скатился грудой разбитых костей и сшитого мяса на твердый пол. И Рене даже представить не могла, насколько это будет ужасно. Она так сильно перепугалась, что после сделанного со скандалом рентгена не появлялась у Энтони целых три дня. Попросту не решалась. Страх увидеть неестественно распластавшееся тело оказался слишком велик. И тогда закрались крамольные мысли. Что, если ее присутствие делает только хуже? Что, если стоило передать Тони кому-то другому? Что если… Что… Но минута слабости истекла, и Рене опять собрала волю в кулак и с улыбкой вернулась в неживую палату.

Да, казалось, они зашли в новый тупик, что выхода нет и не будет. Однако в начале марта Рене все-таки получила глоток надежды и ответ на главный вопрос — смогла или нет.

Это случилось в субботу. Накануне с рук Тони наконец-то сняли фиксаторы, и ворвавшись в палату, Рене с тоской предвкушала часы в попытке убедить пациента сделать несколько снимков на новом томографе. Однако все равно бодро отдернула дурацкие жалюзи и улыбнулась.

— Доброе утро, доктор Ланг. Сегодня мы с вами попробуем кое-что новое, а потом скатаемся на десятый этаж. Обещаю веселую прогулку с видом на Монреаль и яркое солнце, синоптики обещали прекрасную погоду. Надеюсь, они…

Неожиданно Рене прервалась, когда заметила устремленный на неё взгляд. Странный. Закрытый. Казалось, за прошедшую ночь глаза Энтони еще больше запали, щеки втянулись, а сам он теперь напоминал нахохлившуюся истощенную птицу. Но впервые за все эти дни Рене почувствовала, как внутри что-то дрогнуло и изменилось. Словно со дна колодца, куда она все эти месяцы осторожно бросала по камешку, наконец-то пришёл ответ. От этого сердце в груди забилось чуть чаще, и Рене недоуменно остановилась, а затем огляделась по сторонам. Она искала деталь, любую подсказку, что могла рассказать о случившемся. Но все было по-прежнему. Светлые стены, серый пол, бледно-желтые жалюзи. Только когда взгляд зацепился за белое полотно небольшого негатоскопа, Рене наконец поняла. Господи! Она робко шагнула вперед, одновременно страшась и безумно желая узнать ответ. Пусть! Пусть еще слишком рано для четкой картины, но руки сами торопливо нащупали на одной из боковых стенок кнопку включения, а яркий свет на мгновение резанул по глазам. Пусть! Потому что его тут же поглотили шесть черных снимков.

На первый взгляд они были удивительно одинаковы. Просто томограммы кисти, которую запечатлели несколько раз, а затем ради шутки вывесили на всеобщее обозрение. Но Рене жадно скользила взглядом по извилистым руслам сосудов, ныряла с головой в омут нервных сплетений и нетерпеливо вела пальцами по линиям среза. Она верила и не верила одновременно. Да, все было пока не идеально и далеко от совершенства, но… Рене повернулась к лежащему Тони, и луч весеннего солнца ударил в лицо.

And I say it's all right!

— … Когда? Кто…

Она запиналась на простейших словах, не в силах высказать проносившиеся в голове догадки. Поняв, что это бессмысленно, Рене снова вернулась к снимкам. В ту ночь у них с Кэтти не было ничего… Черт возьми! Совсем ничего, кроме остатков не самых лучших нитей и навсегда отпечатанных в памяти иллюстраций из атласа.

— В протоколах моей операции нет ни слова об этом, — неожиданно пришел из-за спины ответ. — Ни строчки от нейрохирурга. Фюрст сказал, в Гаспе его вообще нет!

— Так это Арми уговорил тебя? — Она почувствовала, что улыбается, и с ещё большим воодушевлением всмотрелась в ярко подсвеченные фотографии. — Но когда? Только не говори, что вы, точно воры, крались в полночь до рентгенологии! Боже, Тони…

Рене едва не рассмеялась, представив, как под покровом ночи два уважаемых в мире врача пытались незаметно сделать несколько снимков. Что за мальчишеские эскапады? Ведь можно… Она оборвала сама себя, когда внезапно поняла — нельзя. Им обоим было важно сделать это именно так: без лишних свидетелей, в темноте и тишине. Только вдвоем, когда волнение так легко скрыть за дурацкими шутками. И осознав это, Рене ощутила прилив надежды. Она больше не одинока, теперь рядом с ней Фюрст, никогда не терявшая оптимизма веселая Роуз и…

— Зачем?

В тишине палаты голос Энтони впервые зазвучал со знакомыми ультимативными нотками. Да, пока еще хриплыми, с легким присвистом, но для Рене это стало тем самым сигналом. Она резко выдохнула и зажмурилась, боясь выдать искорку счастья бездарными всхлипываниями. Неужели её тупики наконец-то закончились?

— Так было нужно, — твердо сказала она, и повисла тягучая пауза.

Рене ждала ее окончания с неизбежностью смертника. Хотелось закричать во всю глотку: «Ну пожалуйста! Просто поверь мне!» Но она промолчала. Энтони должен был сделать всё сам. И когда за спиной все же раздался шорох, ей показалось, что сердце сейчас надорвется от напряжения.