Неуловимая подача - Лиз Томфорд
Пока я ною и жалуюсь на то, что скучаю по его дочери, у него тоже разбито сердце из-за того, что он не видит ее каждый день.
– Прости, – более искренне добавляю я.
Карие глаза Монти заглядывают в мои.
– Ступай. Забирай Макса и отправляйся домой. Тебе не обязательно оставаться до конца игры или общаться с прессой. Иди, позаботься о себе и сыне.
Я стою в центре поля, сорок одна тысяча болельщиков наблюдают за мной, а мои глаза начинают гореть, горло сжимается, потому что я больше не знаю, как позаботиться о себе.
В эти дни я превратился в жалкое подобие человека, почти не принимаю душ и не ем, встаю с постели только по крайней необходимости. Когда твое сердце разбито, но у тебя есть о ком позаботиться, это приносит странное облегчение. Ты хочешь погрязнуть в жалости к себе, но не можешь, потому что кто-то полагается на тебя.
Но кто-то всегда полагается на меня, так что в этом нет ничего нового.
– Возьми чертов телефон и позвони ей, Кай. Может, это поможет.
Я качаю головой, сглатывая комок в горле.
– Со мной все будет в порядке. У нее сейчас дела поважнее, и ей не нужно отвлекаться, слушая, какого черта со мной происходит.
Он мгновение смотрит на меня, затем коротко кивает, давая мне понять, что пора уходить.
Я так и делаю. Убегаю с поля через дагаут в здание клуба, чтобы взять ключи. Захожу в тренировочный зал забрать Макса и нахожу Кеннеди, играющую с ним на полу. Она вызвалась присмотреть за ним вместо меня сегодня вечером.
– Привет, Эйс, – говорит она как можно осторожнее. – Как ты держишься?
Я издаю стон.
– Пожалуйста, не жалей меня, как все остальные. Я не выношу, когда кто-то смотрит на меня так, будто я вот-вот сломаюсь.
– Извини, ты прав. Тебя заменили в третьем иннинге? Ох. Не хочу тебя расстраивать, Эйс, но я работаю только с телом. У меня нет ничего, что могло бы утешить уязвленное самолюбие.
У меня вырывается смешок.
– Спасибо. – Макс сам подходит ко мне, протягивает руки, чтобы я мог его обнять. – И спасибо, что присмотрела за ним.
С этими словами я поворачиваюсь, чтобы уйти, но останавливаюсь в дверях, глядя на Кеннеди через плечо.
– У тебя есть какие-нибудь новости от нее?
У нее вытягивается лицо, в нем столько жалости, той самой жалости, которую я просил не выказывать.
– Да, пару раз. Я отправила сообщение, чтобы узнать, как она, но ответа не получила до середины ночи. Когда я писала ответ, она уже спала. Она занята.
Миллер занята. Я знаю, что она занята. Я ненавижу, когда она занята.
– Еще раз спасибо, что присмотрела за ним.
Сев в свой пикап, я уезжаю с поля, еду домой, и все это время пытаюсь игнорировать непреодолимое, жгучее желание взять телефон и позвонить ей, просто чтобы еще раз услышать ее голос.
Я готовлю Максу ужин, не беспокоясь о себе, потому что, как я уже говорил, я почти ничего не ел на этой неделе. Мы принимаем ванну, и я переодеваю его в пижаму.
– Макс, что тебе почитать перед сном? – спрашиваю я, присаживаясь на пол в его комнате.
Он подходит к своей маленькой книжной полке, выбирает большую красочную книжку о насекомых и опускается на покрытый ковром пол. Устраивается у меня между ног, положив голову мне на живот.
Хотя большую часть дня мне кажется, что я никогда больше не буду в порядке, я знаю, что приду в себя. Должен прийти в себя ради него, и это вселяет в меня искру надежды.
– Букафка, – говорит он, указывая на мультяшного жука на страницах.
– Да, это букашка. Ты знаешь, кто еще такая же букашка? – спрашиваю я его, щекоча ему бок. – Ты, Букашечка!
Он хихикает, прижимаясь к руке, которая щекочет ему ребра, и это лучший звук, который я слышал за всю неделю. Моя улыбка – самая искренняя за все это время.
Макс встает, поворачивается ко мне лицом, встречаясь со мной взглядом. Его маленькие ручки находят мое лицо, гладят по щекам, скользят по затылку.
Он проводит пальцем по контуру моих глаз, и я закрываю их.
– Папе глусно, – говорит он, и я широко открываю глаза.
У него такое озабоченное личико, гораздо более озабоченное, чем должно быть у любого семнадцатимесячного ребенка.
Но я не собираюсь ему лгать.
– Да, – выдыхаю я. – Папе грустно, но грустить – это нормально. – Обхватив его за спину, я помогаю ему удержаться на ногах, чтобы он мог посмотреть на меня. – Это просто значит, что, когда кого-то сильно любишь, по нему скучаешь. Это хорошо.
– Да, – соглашается он, не совсем понимая, что я говорю.
– Мы есть друг у друга, Макс. Ты и я. – Я прижимаю его к груди, не отпуская. – Ты знаешь, как сильно я тебя люблю?
– Да, – снова говорит он, и на этот раз я не могу удержаться от усмешки.
– Ты знаешь, как сильно тебя любит Миллер? Я знаю, что она скучает по тебе так же сильно, как и мы по ней. Тебя так любят, Букаш, столько людей. Я не хочу, чтобы ты об этом забывал.
Он обмякает на моем плече, прижимаясь ко мне всем тельцем, давая понять, что пора спать.
Встав, я укладываю его в кроватку и включаю звукозапись, которая стоит на маленьком столике рядом. Макс сонным взглядом следит за мной.
Он указывает на фотографию в рамке, которая стоит рядом с его кроваткой.
– Мама.
Клянусь, от этого слова у меня перехватывает дыхание, как и каждый день на этой неделе.
– Это… – я с трудом сглатываю. – Это Миллер.
– Мама!
– Да, – выдыхаю я, признавая свое поражение, и больше ничего не говорю, потому что, честно говоря, не хочу его поправлять.
Я наклоняюсь над его кроваткой, чтобы поцеловать его в макушку.
– Я люблю тебя, Макс.
Убедившись, что радионяня включена, я выключаю свет и закрываю за собой дверь, направляясь прямиком к холодильнику за пивом.
А именно за «Короной», потому что это все, что у меня есть в запасе, и это похоже на грандиозную насмешку мироздания.
Сев на диван, я открываю бутылку и делаю глоток, не в силах забыть, как выглядела Миллер с «Короной» у губ в тот день, когда я впервые увидел ее в лифте.
Боже, я в полном дерьме. Как люди с таким справляются?
Достав телефон, я прокручиваю его в поисках хоть какой-то информации о девушке, в которую я отчаянно влюблен.
Той самой девушке, которая стремится к большим мечтам.
Каждый вечер, когда Макс ложится спать, я утыкаюсь носом в телефон, набирая ее имя, и всякий раз, когда в поле зрения появляются эти нефритово-зеленые глаза и темные волосы, у меня сводит живот от желания дотянуться до нее через экран и дотронуться. По крайней мере, раз в день у нее берут интервью в разных блогах. Вайолет действительно сдержала свое обещание заполнить ее график, когда она вернется на работу. Я за нее переживаю. Это и есть то давление, которое в первую очередь на нее повлияло, но я знаю Миллер, знаю, что она, если захочет, сможет оправдать ожидания, и, судя по этим интервью, она их оправдывает.
Кроме того, какая-то часть меня благодарна Вайолет за то, что Миллер снова оказалась в гуще событий, потому что именно поэтому у меня есть частичка ее. Я могу прочесть то, что она сказала в этот день, и да, эта безнадежная, тоскующая часть меня пытается читать между строк, ища скрытый смысл. Я пытаюсь найти слова «Миллер Монтгомери переезжает в Чикаго» в какой-то статье, которая называется «Миллер Монтгомери – снова в деле».
Прошло совсем немного времени с тех пор, как Миллер заглушила опасения насчет того, что она недостаточно хороша. Эти голоса утихли, но никогда по-настоящему не исчезали, оставаясь где-то под поверхностью. Они снова здесь, удивляются, страшатся подтверждения того, что она вернулась к своей размеренной жизни, полной беспорядочных готовок, поездок по стране в поисках работы и интервью для модных журналов лишь для того, чтобы посмеяться над собой за то, что когда-то верила, что может привязаться к тихой и простой жизни со мной и моим сыном.
Когда я читаю ее последнее интервью, на моем телефоне появляется новое сообщение.
