Формула власти. Новая эпоха - Анастасия Поклад
«Нет, тайной канцелярии тут делать нечего», — отстраненно подумалось ему.
Хавес всхлипнул, срываясь с места.
— Климушка! — хрипло и заискивающе выдохнул он, пытаясь обнять обду, но не смея прикоснуться. — Прости, дурака! Спьяну все… Зря…
Клима оттолкнула его, и Хавес упал на колени.
— К-клима… — его срывающийся голос в тишине прозвучал жалко.
Обда подошла к стойке и села на то место, где раньше был Хавес. Девицы как-то незаметно исчезли, точно сильфиды, умевшие развеяться от испуга.
— Почему так тихо? — впервые заговорила Клима, и Юрген поразился, как твердо и спокойно звучит ее голос. — Музыканты, вы зря едите свой хлеб?
Просто страх перед обдой оказался слабее страха перед ее персональным недовольством. Первым еле слышно ударил барабан, к нему присоединились задыхающиеся флейты. Мелодия была той же, но веселье из нее ушло. Эта музыка в по-прежнему тихом трактире казалась жестоким фарсом.
— Ч-что желает сударыня обда? — осведомился трактирщик, даже не порываясь убрать осколки разбитой бутыли и вытереть лужу.
— Угости меня вином на свой вкус, — милостиво разрешила Клима.
Перед ней почти мгновенно возник красивый хрустальный кубок. Ни у кого из посетителей таких не было. Видимо, приберегали для особого случая.
Клима отпила крошечный глоток и поставила кубок обратно на столешницу.
— У тебя хорошее вино, — сказала она негромко. — Так не наливай же его всякой мрази.
После чего неспешно встала и направилась к выходу. Дверь хлопнула на ветру.
Музыканты измученно затихли.
Трактирщик сдвинул брови, разом став старше лет на десять, и повернулся к Хавесу, который все так же стоял на коленях.
— Слышал, что сказала золотая обда? Вон отсюда, и чтоб в этом городе тебя больше не видели!
Побелев, Хавес вскочил и выбежал из трактира. Юрген понаблюдал, как трактирщик берет половую тряпку, как начинают перешептываться люди и возвращаются на свои места сгинувшие девицы. А потом неслышно вышел вслед за Хавесом.
* * *
Хавес нагнал Климу, когда та свернула в обледеневший переулок.
— Пошел прочь, — сдавленно велела она.
— Климушка!
— Не смей так меня называть.
— Родная! — вскричал Хавес, хватая ее за плечи, чтобы развернуть к себе лицом. — Прости меня, умоляю, любимая моя, ласковая! Не я говорил, все винище виновато проклятое! Они мне так и подливали, еще друзьями себя смели называть! Ты накажи их, моя золотая, моя Климушка, моя обда, моя влюбленная ду…
И тут Клима обернулась к нему.
Хавес отпрянул. Ему вдруг стало не хватать воздуха.
А Клима смотрела и смотрела. В ее черных глазах ворочалась смерть.
Здесь не было Теньки, чтобы вылить на голову обде ведро холодной воды. И Клима злилась куда больше, чем год назад на Геру. Это была иная злость, которая получше каленого железа выжгла из нее все: любовь, сострадание, надежды, здравый смысл, оставив только пустую оболочку с черной бездной принамкских омутов на дне глаз.
И этой бездной Клима смотрела на Хавеса, который уже сделал вторую непоправимую глупость за сегодняшний вечер: не догадался уйти. А лучше бежать без оглядки.
…Когда Хавес упал, и его тело перестало содрогаться, Клима молча перешагнула через него и пошла прочь.
* * *
Как же больно, высшие силы! И хотела бы плакать, но слез нет, до того больно. Кажется, так плохо не было бы, даже если б тот побег из Института не удался, и наставница дипломатических искусств исполнила свою угрозу навечно запереть ее в кандалах во тьме подземелий. Ни одна боль не сравнится с той, что есть теперь.
Я же любила его. Почему?!!
Я себя забывала с ним. За что?!!
Темные улицы, жилые кварталы, ни единого подвальчика с открытой дверью и горящими окнами. Ни единого фонаря. Только плачет тысячу лет назад обиженная вьюга. Наверное, с ней тоже когда-то поступили так.
Клима не заметила, как из-за угла ей навстречу выступил кто-то в темном капюшоне, и как в его руках блеснул нож. Она не заметила, как он глянул ей в глаза и шарахнулся обратно, вознося молитвы высшим силам и духам лесным. Она так хотела убежать от себя, от своей боли, что не видела ничего вокруг.
Наконец, она упала без сил у какого-то забора, покрытого смерзшимися комочками мха и грязными сосульками.
«Неужели я больше никогда никого не смогу полюбить?..»
И от этой мысли из смертоносных глаз все-таки потекли слезы.
Стихала горькая вьюга, расступались тучи. Прямо над городом зажглась огромная ноздреватая луна, желтая, как масло. Где-то завыла одинокая собака. Хлопнула от сквозняка плохо прикрытая калитка.
Клима всхлипнула в последний раз и затихла, растирая щеки варежкой.
«А может, и полюблю, — подумалось ей. — И все будет намного лучше, чем сейчас».
Грудь обожгло резкой, колючей болью, и от неожиданности Клима едва не вскрикнула в голос. Этого не происходило так давно, что она не сразу смогла понять, в чем дело. А потом дрожащими руками выпростала из-под воротника круглый медный медальон. И все-таки тихо ахнула от боли, когда пришла новая вереница видений.
Давным-давно высшие силы сказали девочке по имени Обда:
«Мы даем тебе великий троекратный дар. Со временем у тебя появится шанс, чтобы его применить. Потом — откроется способ, как удержать и приумножить достигнутое. Но люди порывисты и непостоянны. У каждого есть слабость, которая способна в решающий миг помешать. И вот тебе третье условие твоей власти: запрет на эту слабость. Ты узнаешь, в чем она состоит, и будешь обязана отказаться от нее».
Обда соглашается на сделку, и с тех пор для всех ее преемников третьим элементом формулы власти стал запрет.
Тоненькая хрупкая девушка высылает из замка названую сестру, ту, которая всю жизнь была ближе матери. Они больше никогда не увидятся. Запрет на дружбу.
Рябая женщина, сдерживая слезы, зарекается петь и топит в реке мандолину. Запрет на искусство.
Молодой мужчина никогда не заходит в отдаленную подвальную комнату, заваленную свитками. Парадоксально для обды: запрет на колдовство. Вернее, на научные изыскания в этой области. Принамкский край лишился многих чудес, так и не изобретенных, зато обрел великолепнейшего из правителей, который остался в памяти людей не только профилем на чеканных монетах, но и прозвищем: обда-колдун…
Запрет на семью, и очередная новая обда целую неделю без сна, не в силах принять решение. Ради сохранения власти она должна навсегда отказаться от отца, матери, сестер, братьев и прочей многочисленной родни. Спустя неделю она идет на капище, чертит знак на руке кинжалом и, пока порезы светятся, говорит: «Я отказываюсь
