Тьма на кончиках пальцев - Дмитрий Швец

Оля стояла ко мне спиной, глядя в окно и что-то рисуя пальчиком на стекле. В левой ее руке привычно сжата лапа косматого медвежонка, чья голова безобразно вывернута и смотрит на меня черными деревянными пуговицами-глазами. Я вздрогнул. Не люблю этого медведя, он отвратителен, но моя маленькая сестренка не выпускает его из рук. Ей обязательно надо что-то держать в руках и если это не плюшевая медвежья лапа, то моя рука. Пусть уж лучше медведь.

Я люблю эту маленькую придумщицу и болтушку. Люблю проводить с ней время, люблю устраивать чаепитие с ней и ее куклами, только для того, чтобы побыть рядом с ней. Но иногда у меня есть и свои дела. Учебы никто не отменял, да и есть удобней правой. А Оленька ни за что не хочет держаться за левую. Только за правую.

Странно, медведя то она держит именно за левую лапу. Да не важно все это. Я усмехнулся. Какая же ерунда в голову лезет. Ей-богу, ерунда какая.

Она приподняла ножку, почесала стопой голень. Я поморщился. Она стоит босиком, на полу, под окном. Ее пушистые розовые носочки брошены возле кровати, ее домашние туфельки, которым она так радовалась всего пару дней назад, смяты, словно по ним медвежонок пробежал и лежат, нет, не лежат валяются у стула, где висит ее выглаженное платье.

Я вздохнул. Она ведь кроха совсем, ей только недавно исполнилось четыре. И вот уже год она страдает от кошмаров. Первый пришел к ней рано, слишком рано, и прямо в ее день рожденья, навсегда испортив трехлетие. Но она молодец, она не плачет, не хнычет, она лишь не хочет отправляться спать и поднимается часто до рассвета. Это я точно знаю. Когда я дома, она приходит ко мне в комнату, забирается ко мне на кровать, будит меня. Я ее обнимаю, и мы лежим до самого рассвета, разговаривая обо всем. Да, я не высыпаюсь, но это стоит того.

Она любит рассуждать и иногда ее рассуждения заводят ее так далеко, что я там ни разу не был. И тогда я обнимаю ее крепче, прижимаю к себе и целую в лоб. Она перестает рассуждать, морщится, с осуждением произносит мое имя, вытирает ручкой лобик, сжимает крохотные кулачки, надувает губки. Я давлю улыбку, спрашиваю не обиделась ли она. Она садится, складывает ручки на груди, чтобы в следующее мгновение звонко рассмеяться, от моих щекочущих ее пальцев. Игра стихает быстро, слишком громкий смех, может разбудить родителей. Мы улыбаемся, я обнимаю ее, ее и медведя, мы ложимся и засыпаем.

Я не хочу, чтобы Оленьке снились кошмары. Не хочу, чтобы хоть что-то причиняло ей боль. Хочу ее защитить. Хочу чаще видеть ее улыбку, особенно вечером. Но я так люблю те ночи, когда ее маленькие стопы шлепают по полу моей комнаты. Это самые радостные ночи. Но об этом не знает никто. Это наш секрет. Наш и Анастасии Павловны.

Сейчас же Оля не спит. Она стоит босыми ногами на промерзших за ночь досках, и смотрит в окно. Она спокойна и заинтересована, каким и должен быть ребенок в четыре года.

— Оля, — тихонько позвал я. — Оленька.

Она вздрогнула, плечи ее на мгновение поднялись, словно старались скрыть голову, спина напряглась. Голова медведя шевельнулась, глаза уставились на меня со смесью злости и интереса. Господи боже, мне уже в крашенных деревянных пуговицах выражения мерещатся.

— Оля, — вновь позвал я и сделал шаг внутрь комнаты.

Она не повернулась, но расслабилась, плечи опустились, пальцы сжимающие медвежью лапу ослабли. Медведь уперся когтями в пол, хищно осклабился, готовясь откусить мне половину ноги. Он тоже меня не любит. Терпит, как любимого и единственного брата хозяйки, но совершенно точно не любит.

— Снежка прошла, — вдруг сказала Оля, ловким движением перехватила медведя словно мать, держащая ребенка и показала ему что-то в окне.

— Кто? — не понял я.

— Иди сюда, Глеб! — Оля так и не повернулась. — Иди, посмотли, вон там внизу, на свежем снегу, видишь?

Я подскочил, навис над Оленькой, едва не пробил лбом стекло, и уставился на совершено гладкий, совершено белый снег внизу.

— Кто прошел? — спросил я. — И где?

— Снежка! — весело улыбнулась Оля и отвернулась, пряча улыбку. — А ты лазве не видишь ее?

— Девочку? — напрягся я, неужели кошмары пробрались так глубоко, что повредили ее разум?

— Какую девочку? Снежку? Нет, глупый, следы ее. Ее саму я тоже ни лазу не видела. Только следы. Вон там на снегу около белезы, хорошо видно. Видишь? Нет? Стланно. Я вижу, Михал Михалыч видит. А ты нет. Стланно.

Я всмотрелся в снег под березой, туда, куда тыкал маленький пальчик Оленьки. И увидел на снегу крохотные спаренные следы, с явным хвостиком. Мышь. Здесь пробежала мышь. Но Оленьке об этом знать не надо, пусть у нее в жизни побудет еще немного сказки.

— Да, Оля, я вижу, — я обнял ее за плечи, она прижалась ко мне, деревянные глаза медведя смотрели на меня с ревностью. С той тихой спокойной неприязнью, в которую огромной поварешкой подмешали благодарность.

— Я хочу ее когда-нибудь увидеть, — она прижалась лбом к стеклу. — Хочу увидеть Снежку. Хоть лазок. Хоть издали.

— А ты попроси ее показаться, — я продолжал всматриваться в снег, но ничего, кроме мышиных следов не видел.

— Как? Как я ее поплошу, — Оля повернулась ко мне и два больших небесно-голубых глаза с ожиданием смотрели на меня. — Как, Глеб?

— Давай после завтрака, мы с тобой оденемся и пойдем в сад. Вот к этому дереву. Там прямо на снегу напишем ей послание. Попросим показаться. Давай?

— Давай! — Оленька смотрела на меня как завороженная, словно я сейчас, предложив ей написать на снегу совершил огромный подвиг. — А ты думаешь она читать умеет? Мне вот уже четыле, а я еще не умею.

— Не знаю, - честно признался я. — Я никогда Снежек не встречал. Может умеет, а может и нет. давай проверим! Напишем и попробуем.

— Давай!

Оля подпрыгнула, ее тоненькие ручки оплели мою шею, я подхватил ее и закружил по комнате. Она смеялась. Весело, радостно, счастливо. Мы кружились, пока я притворно не споткнулся, и мы не упали на кровать.

Я тут же вскочил, завел руки за спину