Тьма на кончиках пальцев - Дмитрий Швец

Тьма на кончиках пальцев

Глава 1

Истошный, полный раздражения и злости, девичий крик разорвал тишину и скуку тихого домашнего вечера. Я вздрогнул. От неожиданности взмахнул руками и выронил газету. Та зашелестела, расправилась, обдав ароматом типографской краски, и свернулась у ног.

Я заскрипел зубами. Я мог делать с газетой всё что угодно. Мог спать с ней в руках, мог катать из неё шарики или складывать лебедей. Я мог порвать газету на мелкие клочки и сжечь прямо тут, на столе. Мог читать её вслух, обсуждая или осуждая очередные царские указы. Я мог сотворить с газетой всё, что только взбредёт в голову. Но уронить её означало привлечь к себе ненужное внимание Анастасии Павловны.

И чего мне, спрашивается, в комнате не сиделось. Чего там-то не спалось? Три месяца не видел никого из родных и слуг, мог бы потерпеть до вечера. А там уже, когда в гостиной накроют стол, и вся семья рассядется за ним, поедая исходящие паром овощи, вгрызаясь зубами в тушёные рёбрышки, запивая шикарным, свежезаваренным чаем с ягодками клюквы. Вот там и насмотрелся бы на всех.

Я покосился на гувернантку. Анастасия Павловна оторвалась от книги, но убирать не спешила, проложив страницу пальцем и держа открытой. Взгляд женщины, поверх очков направлен в прихожую. По мне он лишь скользнул, мимолётом стегнув осуждающей плёткой.

Хотелось сгореть, провалиться сквозь землю, исчезнуть. Крикнуть Ильяса, приказать заложить бричку и укатить назад, в гимназию. Там гувернантка меня не найдёт. Но ни того ни другого сделать я не мог. Провалиться сквозь землю не может никто, а вернуться в гимназию не дают каникулы. Там, кроме старого, седого, подслеповатого солдата, и его тысячи историй больше нет никого. А нам, гимназистам, строго запрещено заходить на кухню. Под страхом смерти. Две недели на сухарях, я не протяну.

Вновь заскрипели мои зубы, на этот раз сдерживая рвущиеся изо рта ругательства. Да, в гимназиях учат не только наукам, но и знаниям реально полезным, но Анастасии Павловне знать об этом совсем необязательно. Как и моим родителям. Но родители, что? Родители стерпят и смирятся. Пожурят немного, слово возьмут, что я ни в их присутствии, ни в присутствии сестёр или гостей, такие слова говорить вслух не стану, и на этом всё закончится. С родителями. Но вечно осуждающий взгляд Анастасии Павловны может отравить жизнь кому угодно.

Я травить свою жизнь не хотел. Лишь вчера вернулся в отчий дом, проведя три месяца в гимназии, на полностью оплачиваемом моим отцом пансионе. И вернулся лишь на рождественские каникулы. И провести шестнадцать дней под тяжёлым взглядом и аккомпанементом из ещё более тяжёлых вздохов гувернантки, совсем не хотелось.

Я поднял газету, копируя отца, с деланным равнодушием, встряхнул её, расправляя страницы, и сделал вид, что мне безумно интересна статья об убийстве какой-то знатной семьи, где-то на юге.

Полное злости и разочарования рычание, перешедшее в новый, яростный вопль заставили меня отложить газету и взглянуть на гувернантку. Интересно, она собирается проверять, что заставляет её подопечную так вопить? Так ведь и до перевоплощения недалеко. Представляю, каким Наташка станет оборотнем. Жуть!

Анастасия Павловна, поправила очки, вернув их с кончика носа на глаза, прикрыла книгу, подалась вперёд. Взгляд её напряжён и заинтересован. Она ждёт. Она могла бы пойти сама и посмотреть, чего так голосит воспитанница, но не в правилах старой гувернантки проявлять слишком большой интерес.

— Юная леди, должна быть холодна и ничем и никогда не показывать своего излишнего интереса. Только лёгкую заинтересованность, — любила она поучать Наташку.

И обо мне тоже не забывала:

— Хозяин дома должен проявлять больше заботы о домочадцах, интересоваться ими, и быть в курсе всех их дел, но всегда, при любых обстоятельствах, сохранять максимальное спокойствие. Особенно в присутствии тех, за кого вы несёте ответственность, молодой человек. Если что-то произошло, не сто́ит нестись сломя голову, тем самым показывая свой излишнюю обеспокоенность или же тревогу. Это может пагубно повлиять на настроение вашего окружения. Ваша неуместная паника может передаться и им.

Тревоги я не испытывал, особой обеспокоенности тоже. Я знал, почему так голосит Наташка, а потому даже головы не повернул. Наташка моя сестра, младшая сестра, и я, как брат, обязательно помогу ей, когда опасность будет реальной. Сейчас же она может на ярость хоть вся изойти, я не пошевелюсь. Но то я, в мои прямые обязанности не входит денная и ночная забота о жизни и здоровье Натальи Сергеевны.

Крик из прихожей раздался в третий раз, и на сейчас злобы было в нём столько, что она ощущалась физически, пройдя волной по комнате, и отразилась от стены и пошла обратно. Оба раза вызвав неприятное покалывание на спине. Волосы, что ли, дыбом встали? Пренеприятное чувство.

Анастасия Павловна раскрыла книгу, проложила страницы закладкой, закрыла книгу, отодвинула томик вглубь стола, готовая вскочить, пересела на самый край кресла. В позе напряжённость, в глазах страх и непонимание. Нет, не страх. Раздражение. Она почти в бешенстве, она готова сорваться, и я прекрасная для этого мишень. И пытаться скрыться поздно.

Она моргает, раздражение исчезает, сменяется интересом. И это уже не просто интерес, это беспокойство. Она практически готова нарушить собственное правило, встать и лично отправиться смотреть, что происходит с её воспитанницей.

Я тоже проявил заинтересованность. Я повернул голову к прихожей. Хотя мне было не слишком любопытно, я и так знал, что виновник ярости сестры сейчас лежит на полу под открытой форточкой и моет языком передние лапы.

Никто не знает почему, но здоровенный серый котяра, едва появившись в доме, с первого дня невзлюбил Наташку. Точнее, очень полюбил её обувь, используя её в качестве лотка, с такой завидной регулярностью, что обувщики на Соломенной улице мозоли натёрли, отмывая Наташкины туфельки.

— Ты! — злобный, пышущий жаром и праведным гневом ураган в тёмном синем платье ворвался в гостиную, замер на пороге.

— Ты! — руки её опущены и трясутся, ладони сжаты в плотные кулаки, такие, что костяшки пальцев готовы прорвать кожу. Волосы её растрепались, выбились из заколок и теперь торчат в разные стороны. Брови бешено танцуют, то забираясь на самый верх лба, то падая едва не к подбородку. Лицо её красно, словно у варёного рака, ноздри раздуты, как у раздражённого быка. Синие глаза её полны слез, и одна из них течёт