Тьма на кончиках пальцев - Дмитрий Швец
Надо мной не ставят опытов, мне дают спокойно доучиться и только потом заберут. Куда и зачем? Видимо, мне сейчас знать этого не нужно. И Аксакову зачем-то понадобились мои знания. Он ведь настаивал на том, чтобы учёбу я не бросал. Настаивал на том, чтобы я не просто окончил гимназию, а окончил её как можно лучше. И чтобы оценки мои не были фальшивкой, чтобы я знал, то, что мы проходили, а не просто имел пятёрку в бумагах. А значит, я нужен ему не как мясо. Не на убой меня повезёт. Свиной котлете плевать знала ли свинья математику.
Да он даже с девушками общаться не запрещал, а вроде как, напротив, благословил на это благое дело.
И я не знал, и не понимал, как к этому относиться. Меня охватывала злость, когда я думал, как поступил отец, я полностью успокаивался, когда думал о том, что говорил Аксаков.
В конце концов, я устал и решил дождаться отца, поговорить с ним, прежде чем делать выводы и принимать какие-то решения.
Зацепив карандашом цепочку, я поднял кулон до уровня глаз и попытался разглядеть, что там внутри него пульсирует. Кулон крутился, свет от сотен свечей, пятёрки газовых ламп и пары керосинок, отражался от граней его, слепил глаза, то и дело, отражаясь от витков серебряного сердца или самого красного, цвета крови, кулона.
Кулон кружился, цепочка закручивалась то в одну сторону, то в другую. Красная пульсирующая сердцевина сливалась в сплошной круг усыпляя. Зевнув, доплёлся до дивана, сел, а чуть позже и лёг, сжимая в кулаке кулон.
Мыслей в голове не было совсем.
Отец приставил стул к дивану, но взглянув в мои заспанные, ничего не понимающие глаза, вновь попытался отложить разговор, ограничившись одним вопросом:
— Ты что-нибудь ощущаешь? — он кивнул на сжатую в кулак мою руку.
Голос его был мягок и нежен. Он так говорил, глядя на Оленьку, я помнил такой его голос, ещё до того, как родилась Наташка. Первые годы жизни такой голос и был для меня отцом. Полный абсолютной любви, полный силы и нежности, он обволакивал, успокаивал, уносил далеко, туда, где нет ни бед, ни неприятностей. Туда, где даже животик не болит. Я вздохнул, интересно, чего он сейчас пытается добиться? Растопить моё сердце? Не выйдет. У товара нет сердца! И нет возможности торга!
— Злость, — буркнул я, моргая и отчаянно стараясь прогнать остатки сна. — На тебя злость.
— Я понимаю, — кивнул он, и голос его не изменился, так и остался мягок и полон нежности. — Но я про амулет, — он улыбнулся, печальной и доброй улыбкой, как старик с соседней улицы, частенько приходивший посмотреть, как мы с мальчишками кидаемся сшитыми остатками бурдюка. И ещё я подумал, что с Наташкой отец никогда не говорил подобным тоном. Вообще никогда, даже когда она ещё маленькой девочкой обдирала коленки, пытаясь угнаться за своим не слишком умным и очень противным старшим братом. Даже утешая её отец отстранялся, говорил спокойно, нежно, но как-то холодно. Хотя раньше я этого не замечал.
Я смотрел на отца. Он ждал. Не скажу, что терпение было ему присуще, но иногда он его проявлял. Вот и в этот раз он терпеливо ждал, позволяя мне проснуться и понять свои ощущения, его ошибка была в том, что вместе с ощущениями ко мне возвращались и чувства. Обида всё больше захватывала мой разум, а злость на отца становилась едва ли не единственным, что я чувствовал.
И всё же, как бы я на отца ни злился, но об амулете я должен был ему рассказать. Всё полностью, что думал о нём, что чувствовал, сжимая его в руке. И надо это сделать не для него, не для себя, для Оленьки. Никто, даже отец не должны лишний раз дёргать и пугать её. Она слишком милый ребёнок. И это признаю даже я, что и по возрасту, и по полу не должен и не может ещё пока любить детей. Но Оленька, Оленька, это другое дело.
— Знаешь, — начал я и закашлялся, горло словно высохло, мгновенно и так, что даже воздух разрушал его, осыпая песком плоть.
Отец наклонился, поднял высокий стеклянный бокал и протянул мне. Я схватил и жадно выпил всё до последней капли, ощутив на дне какую-то неприятную горечь.
— Побочный эффект, — усмехнулся отец. — Арсений о нём предупреждал. Правда сказал, что со временем он будет слабеть, но пока Оле придётся иметь в комнате бочку с водой. Так что я знаю?
— Кто он? — вместо ответа спросил я.
— Кто он, кто? — отец приподнял брови.
— Аксаков.
— Об этом мы поговорим с тобой утром, — поморщился отец. — Хочешь здесь, а хочешь, поедем куда-нибудь.
— С тобой? — удивился я. — Ты в самом деле думаешь, что я поеду куда-то с тобой, после того как ты променял меня на кулон. Признайся, отец, ты проиграл меня Аксакову в карты? И если это так, расскажи мне о нём. А я в ответ расскажу тебе о кулоне и так и быть не стану выплёскивать на тебя свою ненависть.
— Ты ненавидишь меня? — удивился отец.
— Аксаков, Сергей Сергеевич. Прежде всего Аксаков! Ответь, он очень влиятелен?
— Совсем не влиятелен, — усмехнулся отец. — Но от него много что зависит. Я расскажу завтра, сегодня ты слишком устал. Так как амулет?
Я вздохнул. Если отец решил, что не будет сегодня о чём-то говорить, значит, не будет. А жаль. Мне не терпелось узнать, кто же этот Аксаков, и почему мой родитель перед ним лебезил, если он совсем не влиятелен.
— Почему не сейчас?
— Ты устал.
— Я выспался!
— Я еле тебя добудился.
— Но я не сплю. Отец, я не сплю, ты не спишь, здесь есть бутерброды, чай, у нас вся ночь впереди. Почему ты не хочешь поговорить о нём сейчас? Я ведь понимаю, что именно он займётся моим дальнейшим воспитанием после того, как я закончу год в гимназии.
Отец кивнул.
— И я достаточно взрослый, чтобы понимать, что увильнуть мне не удастся, даже если я буду кричать, что хочу стать кадровым военным и ради этого готов на всё. Отец, я всё понимаю. Я не умею управлять тьмой, я не
