Тьма на кончиках пальцев - Дмитрий Швец
— Знаю, — кивнул Аксаков, шаря глазами по комнате. — Я знаю. А ему это откуда знать?
— Так объясни, теперь он твой человек, — вспыхнул отец.
— И ты продолжаешь делать только хуже, — печально вздохнул Аксаков, глядя в моё налившееся кровью лицо. — Вам, мальчики, поговорить бы, а то и до беды недалеко. Но твой отец прав. Теперь ты мой человек.
Он взял кулон, поднял его, перехватил за цепочку и уронил. Серебряное сердце повисло в воздухе ровно напротив моих глаз. Я вздрогнул, опасаясь, что Аксаков меня загипнотизирует, заставит пойти с ним, заставит поверить ему, подчиняться ему.
Цепочка исчезла в кулаке Арсения Антоновича, он осуждающе на меня посмотрел и тихо произнёс:
— Фу, Глеб, гипноз? Это низко! Неужели ты думаешь, что я опущусь до такого. Впрочем, откуда тебе знать, до чего я готов опуститься. Но гипноз, — он покачал головой и шагнул ко мне. — Дай руку, — я молча протянул раскрытую ладонь. — Я, надеюсь, отец объяснит тебе, что здесь сейчас было, и отдаст этот кулон, тому, кому он и предназначен — твоей сестре, Оле.
Я сжал кулон в ладони. Металл был холодным, но пульсирующий красный камушек тёплым. Тепло его согревало, успокаивало, оно волнами разливалось по телу. Я чувствовал, как остывает мой разум, как уходит гнев, как мысли начинают течь легче и мягче.
Нет! Я не хочу! Не сейчас, мне ещё предстоит поговорить с отцом. Я бросил кулон в кресло и даже не посмотрел, куда он упал. О паркет не звякнуло, уже хорошо.
Аксаков, казалось, был доволен, он смотрел на меня с широкой улыбкой и одобрительно кивал. Но в глазах его светилось что-то непонятное, тёмное. Я бы сказал, смешанное с алчностью торжество.
— Сергей, — он поклонился отцу, едва склонив голову, — я видел и слышал достаточно. И мне пора. А вам необходимо поговорить.
— Подождите, — выдохнул я, делая шаг к двери.
— Чего? — удивился Аксаков.
— Я оденусь, на улице нежарко, канун Рождества всё же.
— Для чего, Глеб? — прищурился Аксаков. — Для чего ты оденешься?
— С вами поеду, — я удивлённо пожал плечами. — Я ведь теперь полностью принадлежу вам. Я ваш человек.
— Не говори ерунды, Глеб, — Аксаков сморщился так, словно у него заболели все зубы разом. — Сейчас я поеду один. Ты, — он снова ткнул указательным пальцем мне в грудь, и я с трудом сдержался, чтобы не воспринять это как оскорбление, — действительно поедешь со мной, но не сейчас. Сперва тебе нужно окончить гимназию, потом хорошенько отдохнуть летом, набраться сил, погулять, порыбачить. Девочки опять же. Здесь всё понятно, возраст. М-да, — на губах промелькнула мечтательная улыбка. — И только после этого, я за тобой приеду. Где-то в середине августа. Ближе к его концу, пожалуй. И да, Глеб, не стоит портить себе жизнь, и ломать будущее, стараясь испортить оценки и наплевав на учёбу. Меня оценки не заботят. Ты сделаешь хуже только себе. Поверь, забросив учёбу, ты серьёзно осложнишь своё будущее. И я тебе этого не советую. Я всё равно приеду. И заберу тебя. И здесь у тебя никакого выбора нет, это верно. А почему и как, и кто я такой, тебе объяснит твой отец, раз уж раньше не удосужился этого сделать.
Взгляд Аксакова должен был испепелить отца, но судя по улыбке последнего не опалил и волосинки.
— Я провожу вас, — не убирая с лица улыбки, отец двинулся к двери.
— Не утруждайтесь, Сергей, я найду выход. Или вы настолько не хотите разговаривать с собственным сыном, что готовы найти себе любое дело, только чтобы не говорить с ним?
— Ну что вы, Арсений Антонович, что вы, — отец был нарочито вежлив, — Я всегда рад уделить своему единственному, — последнее слово он выделил голосом, — сыну. И вы правы, нам есть, о чем с ним поговорить, однако у меня и к вам разговор имеется. Потому я вас провожу, а Глеб подождет меня здесь, и мы поговорим, обязательно поговорим, — мне почудилась в его словах угроза, или же обречённость, — когда я вернусь.
— Я бы не стал..., — начал было Аксаков, но осёкся и махнул рукой. — Впрочем, Сергей Сергеевич, поступай как знаешь. Это твоя семья и это твой сын.
— Глеб, — он накинул пальто на плечи и повернулся ко мне. — Увидимся с тобой в августе.
— Жди меня, — не оборачиваясь бросил мне через плечо отец.
Я вяло кивнул им обоим разом. С одним я бы предпочёл не встречаться, с другим не разговаривать, но из кабинета не ушёл. Сел в кресло, придвинул к себе полупустой кофейник с остывшим какао и, не стесняясь, налил полную кружку.
Вкус шоколада приятно разлился по языку, окутал нёбо, прокатился по горлу и исчез в желудке. За ним пришло послевкусие: горькое, отвратительное, с привкусом не самого свежего молока. Я поморщился, отхлебнул воды прямо из чайника, прополоскал рот и, не найдя лучшей посуды, выплюнул себе в кружку. Всё равно больше какао не хочется.
Я встал, дошёл до стола отца, нашёл на нём скомороха. Глина была слишком сухой, необработанной, колючей. Краска цеплялась за кожу пальцев, неприятно бороздя её. Да и сам скоморох не казался таким привлекательным. Обычная глиняная игрушка, каких на каждой ярмарке сотнями продают.
Я вернул его на стол. И всё же он не обычный, за этими двенадцатью фигурками стоит какая-то история и общая, и у каждого своя. И я хочу их узнать, но не хочу, чтобы мне их рассказывал тот человек, что продал меня за медальон.
Кстати, надо бы внимательней его рассмотреть, ведь именно столько я стою.
Захватив с отцовского стола карандаш, я вернулся к креслу, нашёл глазами медальон и замер. Кулаки сжались сами собой. Ярость заполнила меня. Как? Как он мог? Какие мотивы могут оправдать продажу собственного сына.
Я понимал, что и продажи-то никакой не было. Отец что-то пообещал взамен того, что пообещали. И раз я не сижу в тюремной
