Бренная любовь - Элизабет Хэнд
Однако теперь, стоя на углу Инвернесс и Кэмден-хай-стрит, я ощутил то же приятное, сродни сексуальному, предвкушение, как в юности, когда мне было девятнадцать и я знал, что впереди классная ночь, что сегодня я непременно подцеплю девчонку и до рассвета еще много, очень много часов.
И даже когда рассветет, это будет только начало чего-то важного и прекрасного.
Вот такое чувство меня посетило. От волнения кровь прилила к голове, бешено застучала в висках, и я почувствовал, как твердеет член, а волосы на руках колышет теплый ветерок. От фруктовых киосков на Инвернесс-стрит потянуло зелеными яблоками. У дверей мегастора «Вирджин» шумела стайка девиц; они косились на меня и перешептывались. У входа в подъезд Ника черно-белый пес скакал на задних лапах и лаял, устремив морду к небу с прозеленью сумерек. Окна старых кирпичных домов пламенели, словно внутри бушевал пожар. Я посмотрел на все это и вспомнил свои ощущения из детства, когда я сидел за столом в мастерской Реда на высоком табурете, глядел на раскрытый перед собой альбом с лабиринтами деревьев и лиц, и думал: «Это мое, мое…»
– Охренеть, – вслух проговорил я и засмеялся.
На углу Хай-стрит рыжеволосый коротышка обернулся на мой смех и уставился на меня. Я, не переставая лыбиться, заорал ему:
– Мое!
Он распахнул глаза – не в испуге, а так, будто узнал меня и поразился, – а потом хлопнул в ладоши. Черно-белая собака вскинулась на задние лапы, пошла к коротышке и вдруг запрыгнула ему прямо на руки.
– Сорок минут! – прокричал он. – Сорок минут!
С этими словами он развернулся и припустил вверх по улице в сторону Кэмден-маркета.
Я, по-прежнему смеясь, проводил его взглядом, потом отпер дверь своим ключом и вошел в квартиру Ника.
С моего последнего визита здесь мало что изменилось. Как и прежде, в воздухе ощущался запах кофейных зерен, старых книг, конопляного масла, которым Ник мазал руки, и едва ощутимая горечь гашиша. Одна половина гостиной была отведена под книжные стеллажи и винтажные гитары, у противоположной стены стоял антикварный письменный стол и современное звукозаписывающее оборудование: крошечные компьютеры, как серебристые яйца, уютно устроились рядком на длинном столе под узкими окнами, выходящими на Хай-стрит. Я занес рюкзак в кухню и машинально дернул ручку двери на крышу, где была обустроена небольшая терраса с деревцами в вазонах, тропическими травами и цветами в голубых керамических горшках. За последние десять лет в квартиру дважды проникали воры (впрочем, не на моем посту). Они перепрыгивали на террасу с крыши соседнего дома, взламывали дверь и быстро, пока прохожие их не заметили и не вызвали полицию, скрывались в кухне. После второго ограбления Ник поменял дверь на зарешеченную, с защитой от взлома. Я убедился, что ключ висит на месте, над дверью, и хотел даже выйти на крышу, но потом решил, что слишком устал.
Вместо этого я пару минут шарился по кухонным шкафчикам и ящикам, перебрал стопки дисков на столе, проверил автоответчик. Звонил менеджер Ника, потом кто-то из Торонто интересовался, все ли в силе насчет встречи в клубе, и, наконец, позвонил сам Ник. Голос у него был встревоженный, он искал некоего Дэниела.
– Дэниел, срочно позвони мне на мобильный. Ты вляпался по уши! Надо срочно…
Щелк.
Я выключил автоответчик и осмотрелся в поисках Списка Важных Дел, который Ник обычно оставлял гостям: полить цветы, забрать почту, отправить письмо, принять гостя.
Списка не было. Воздух казался наэлектризованным, как бывает перед ураганом, и еще я заметил легкий, всепроникающий аромат зеленых яблок, такой сладкий и соблазнительный, что я решил отыскать фруктовую заначку Ника – может, он спрятал мешок яблок за усилителями или факсом?
Нет. На столе лежали сугробы нот и дисков, а еще обработанный на компьютере фотопортрет Ника и какой-то женщины с коротким ежиком серебристых волос. Наконец я добрался до гостевой спальни – маленькой комнатки с единственным забранным решеткой окном, выходящим на крышу. На кровати лежало одеяло и подушка в цвет. На столе рядом со шкафом, поверх ноутбука и наладонника, валялся старинный шерстяной сюртук, там же громоздились башни из книг и бумаг. Научный литературный журнал под названием «Тристания», альбомы Обри Бердслея, бланки для запросов из Британской библиотеки, подшивки научных трудов: «Ланселот Озерный и сэр Тристрем», «Сага о Тристраме и Изонде», «Сэр Тристрем: метрический роман тринадцатого века», автор Томас из Эрсельдуна по прозвищу Рифмач.
Я отставил стакан с водой и взял в руки потрепанную книжку в мягком переплете, стянутую резинкой. Снял резинку и полистал страницы. Дени де Ружмон, «Любовь и Западный мир». Отдельные строки были выделены маркерами четырех разных цветов.
«– Знаешь ли ты, – говорит она ему, – что я – дух?» Эрос, принявший обличье Женщины, символизирует одновременно иной мир и ностальгию, побуждающую нас презирать земные радости. Однако символ этот двоякий, поскольку сексуальная привлекательность в нем мешается с вечным влечением. Изольда, которая в древних текстах упоминается как одновременно «объект созерцания и мистическое видение», пробуждала в душах стремление к тому, что лежит за пределами телесного. Хотя она была красива и желанна сама по себе, ей было свойственно исчезать. Вечная женственность тянет нас к истине, писал Гете. Или вспомним слова Новалиса: «Женщина – извечная цель Мужчины».
Я зевнул и бросил книгу, не удосужившись стянуть ее резинкой; отдельные страницы разлетелись по столу. Взглянув на кровать, я подумал, что напрасно отказался от роскошного отеля Лермонта. Гостевая кровать Ника всегда была мне не по росту, а сейчас и вовсе показалась кукольной.
Однако меня окончательно сморила усталость. Я плюхнулся на скрипучий матрас, скинул ботинки и футболку, бросил все это на пол и выключил лампу. Несмотря на задернутые шторы, в комнате стоял электрический голубоватый свет лондонской ночи. С Хай-стрит летели голоса и обрывки песен – вернее, песенки, монотонной и насмешливой. Парень с сильным ист-эндским акцентом голосил:
Вверх и вниз, вверх и вниз,
Буду гнать их вверх и вниз…[50]
Я поерзал в постели
