Бренная любовь - Элизабет Хэнд
– Нет, – прошептал он.
Ничего обыденного не осталось. Дэниел понял это только теперь. Мир стал живым, плодородным и полнокровным. В каменные столешницы были вмурованы спиральки аммонитов; в каждой капле воды, падающей из крана в раковину, заключалась целая Вселенная. Дэниел расстегнул ремень, стянул штаны и осмотрел свои бедра и пах, расцвеченные алыми, лавандовыми и зелено-багровыми синяками. Под туго натянутой кожей правой руки бежали бурные потоки рек. Запястье обвил длинный темный волос. Когда он поднес его к солнечному окну, волос вспыхнул медью и зеленью. Дэниел поднял руку ко рту, обхватил губами свое запястье, и тут же пламя объяло весь рот, ожгло губы.
– Дэниел. Не надо.
Он отнял руку и уставился на тонкий кровавый след. Волоса не было. Он его проглотил. Потрясенно глядя на этот алый след, он вдруг задрожал и согнулся пополам: мощный неконтролируемый спазм сотряс его тело, и он кончил в складки чужого халата.
– Господи боже, – простонал он и, шатаясь, побрел прочь из кухни.
Пятнадцать или двадцать минут спустя Джуда обнаружила его в ванной: он принял душ, побрился пластиковой женской бритвой. Фланелевый халат скомкал и сунул в корзину для грязного белья. Когда Джуда постучала, он отозвался хриплым голосом, как будто уже очень давно не говорил вслух: «Сейчас!»
Минуту спустя он вышел – в одних штанах, без рубашки. Джуда сразу же, без слов вручила ему черную льняную рубаху, и он ее надел. Рукава оказались коротковаты, поэтому он их закатал, а ворот расстегнул.
– Все, теперь я человек, – кивнув, сказал он; только чувство было такое, что человек этот упал с крыши дома, переломал все кости, а потом заново собрал себя по частям и чудом выжил. – Теперь расскажите мне про Ларкин.
Они вошли в гостиную. Джуда предложила ему сесть на диван. Шторы были задернуты, и в комнате стоял сумрак. Сама она устроилась в противоположном уголке дивана; ее волосы мерцали в почти полной темноте.
– Итак, Дэниел Роулендс. Что вам рассказать?
– Правду.
– Правду? – Она усмехнулась. – Вы приехали в творческий отпуск, Дэниел, вам точно нужна правда?
– Последние сорок восемь часов я только и делал, что выставлял себя последним идиотом и безумцем. Мне кажется, вы обязаны внести ясность.
– «Неужели вы полагаете, что те вещи, из-за которых люди способны на безумие, менее реальны и истинны, чем те, из-за которых они не теряют здравого смысла?»[48] Хотите правду? Ларкин не отсюда. Она сбежала в Лондон из другого мира. Она очень опасна, и особенно опасна для тех, кто стремится быть с нею.
– Как я.
Опять усмешка.
– Вам очень повезло, Дэниел. Пострадало лишь ваше тело.
Джуда подалась к нему и легонько прикоснулась к алому следу, браслетом обвившему его запястье. Тут же все тело ожгла острая боль, и Джуда отдернула руку.
– Видели бы вы других. Печальное зрелище.
– Еще бы. – Дэниел резко втянул воздух через зубы и дождался, пока боль утихнет. – Ладно. Дальше. Можно спросить, почему вы стали психиатром и выбрали юнгианское направление?
– Потому что мне было интересно, как люди вроде вас ведут себя в чрезвычайных обстоятельствах.
«Люди вроде меня?» – подумал Дэниел, а вслух спросил:
– То есть, когда они встречают таких, как Ларкин?
– В числе прочего. Когда они сталкиваются с реалиями, о которых прежде не задумывались – например, с осознанием собственной смертности. «Управление страхом смерти»: как люди учатся жить с осознанием, что жизнь скоро закончится. Так же меня интересовали различные сексуальные расстройства. Расстройства личности.
– И пограничные состояния?
Джуда промолчала, и вновь Дэниел подивился ее выбору слов.
Как люди учатся жить с осознанием, что жизнь скоро закончится… люди вроде вас…
Не «мы» учимся, не «люди вроде нас».
Минуту он сидел молча, потом все же спросил:
– Вы упомянули, что кое-кто потерял бдительность, хотя не должен был… О ком вы говорили?
– О себе.
– Не понимаю.
– Вам и не нужно понимать.
Дэниел улыбнулся. Это было похоже на интервью с несговорчивой знаменитостью.
– Как ее зовут на самом деле? Она мне говорила, что имя «Ларкин» выдумала сама, причем менять имя ей не впервой. Как ее звали дома?
– У нее много имен.
– Да? Например?
– Мы их не произносим.
Дэниел рассмеялся.
– Что это – какой-то юнгианский культ? Я думал, вас хлебом не корми, дай придумать какое-нибудь имя или название!
Джуда покачала головой. Взгляд у нее был холодный, оценивающий.
– Вы все равно не поймете.
– Я готов рискнуть.
– Не могу.
– Почему?!
Это был неправильный заход, он знал это по опыту – недаром столько враждебно настроенных звезд повидал на своем веку. Однако сейчас он был зол, безрассуден и готов на все, лишь бы выжать хоть какой-то смысл из последних двух дней, даже если за это его вышвырнули бы из дома, даже если пришлось бы вернуться к Нику или приползти в редакцию «Горизонта» задолго до конца творческого отпуска.
– Это какая-то программа защиты свидетелей для душевнобольных преступников? Неужели Ларкин настолько опасна?
Он с вызовом посмотрел на Джуду; та выдержала его взгляд.
– Да. Настолько опасна.
– Тогда как ее зовут?! Я о ней слышал?
Джуда произнесла что-то нечленораздельное, и Дэниел потряс головой.
– Что?
Она повторила слово: не то «Блет», не то «Бет». Затем начала декламировать:
Славой венчает она, о коей не грезили люди,
Их соблазняет краса, и улыбка пленяет, и взгляд.
Словно цветок ее лик – с прекраснейшим сходен бутоном.
Песню даруй мне, что смертных прельстит,
коль невольно услышат,
Силу мне дай, о какой они только мечтают,
И о тебе лишь, в веках, моя песня польется.
Дэниел нахмурился.
– Откуда это?
– Из Гомеровских гимнов.
В потемках Джуда, спокойная, ясноокая, одетая в шелковый костюм, ничуть не напоминала взъерошенную пацанку, какой показалась ему вчера, и совсем не походила на юношу. В следующий миг ее губы разошлись в холодной улыбке, и опять перед Дэниелом оказался молодой человек с хитрым лицом.
Если странности множатся подле нее —
Из разверстых могил, по слухам,
Усопшие восстают, а посмертие,
Чревом оборотясь, нерожденных сеет —
Кто предвестьям подобным дивиться посмеет?[49]
По шее Дэниела побежали мурашки.
– Это Грейвс. Не первоисточник.
– Она – первоисточник. Вот
