Утро нового века - Владимир Владимирович Голубев
Кавалерия тронулась, направляясь навстречу ещё невидимому противнику, чётко соблюдая строй. Потом снова зазвенели трубы, враг был уже близко. Сначала Павел почувствовал, как по спине предательски потекла струйка холодного пота, но потом тепло поднялось откуда-то изнутри.
— Вот оно, то самое, Васькино упоение атакой! — мелькнула мысль у него в голове.
Никитин улыбнулся про себя и забыл про страх. На него смотрели его драгуны, его Родина, его Государь, и обмануть их надежды было сейчас положительно невозможно! Поручик кричал команды, но сам не слышал их. Совершенно бездумно и чётко он вытаскивал из кобуры ружьё, отмечая, что его подчинённые делают то же самое, стрелял, пока не закончились заряды. Снова взвыли трубы, и полк двинулся вперёд, затем в галоп. Павел жал на спусковую скобу револьвера, радостно подмечая, как падают французы. Потом выхватил саблю, она сверкнула в лучах заходящего солнца, солнечный зайчик скакнул по его драгунам, распахнувших рты в яростном крике.
Выпученные глаза врагов, оскаленные рты лошадей, пыль, висящая над полем битвы — всё это Никитин охватил взором, будто даже за одно мгновение, и тут блеск уходящего светила ослепил его, обжёг, словно он, как мифический Икар, подлетел к нему слишком близко. Павел услышал, как мама кричит ему:
— Пашка! Дурья башка! Одень палярку[2]! Напечёт же! Отец, ну хоть ты этому байбаку скажи!
— Никитинка? Днестр? Откуда? Тятя!
И всё завертелось и погасло.
⁂⁂⁂⁂⁂⁂
— Куда ты тащишь носилки, думпкопф[3]! Тебе сказано туда их нести, а ты что? Понаберут больших да без соображения! — старший лекарь Цорн устало рычал на огромного госпитального служителя Никонова.
— Ничё, Фёдор Иваныч, не серчай! — виновато басил тот в ответ, разворачиваясь в проходе, — Устал поди, уже сколько часов как на ногах!
— Иди ты, Кузьма! — отмахнулся лекарь, потёр красные глаза и пошёл к новым рядам носилок, выстроившимся вдоль стены.
— Этот в третью, этот нежилец, этот срочный! — коротко бросал Цорн идущему за ним следом младшему лекарю Феоктистову, который краской на одеяле ставил цифры для служителей, споро переносящих носилки с болезными по указанному назначению.
Все не спали уже почти сутки, принимая израненных солдат, перевязывая, оперируя, вправляя увечья — спасая жизни. В армии Суворова, в преддверии сражения развернули четыре больших армейских госпиталя, не считая полковых, и сейчас было совершенно очевидна правильность такого решения — все работали на пределе сил.
Да, тяжелее всех было служителям-носильщикам, которые вытаскивали раненных с поля битвы, чаще всего ещё под огнём врага, но туда брали самых сильных и выносливых мужчин, лишая такого желанного пополнения гренадерские части. За это их в армии прозывали не иначе как «медведи», но даже такое громкое имя и возможность спасти тысячи жизней товарищей зачастую не радовало людей, видящих, что они могли принести пользу в сражении. Однако, только благодаря этому жёсткому порядку, удавалось быстро выносить раненных с поля боя, доставлять в полковые госпитали, где им оказывали первую помощь и направляли тех, кто нуждался в более серьёзном лечении дальше.
Спасать как можно больше жизней и исцелять как можно лучше, чтобы человек скорее мог стать в строй — такая цель объединяла всех работающих в госпиталях, от младшего уборщика до главного врача армии. Цорн пользовался заслуженным авторитетом — он был отличным лекарем, при этом обладал чрезвычайно твёрдым характером. Именно старший лекарь заведовал сортировкой раненных в госпитале и не собирался передоверять свою работу помощникам.
— Отдохнём, Фёдор Иванович? — подёргал начальника за рукав Феоктистов, — Пока новых раненных не привезли, а?
— Давай, Глебушка, присядем! В ногах правды нет! — устало просипел Цорн, почти падая на стул, стоя́щий в тёмном углу.
Феоктистов пристроился было у ног старшего лекаря, но почти сразу же вскочил и заглянул в глаза Цорну:
— Может, квасу, Фёдор Иванович?
— Спасибо, Глебушка! — лекарь залпом выпил огромную кружку пенящегося напитка и оставив её стоять рядом на полу, прикрыл глаза.
— Фёдор Иванович, а ловко Вы полковника Адамова успокоили! — Феоктистов беспокоился, что они могут нечаянно задремать.
— Ох ты ж, Глебушка! — помотал головой Цорн, который действительно едва не заснул, — Что ты? Дело-то глупое, Лев Христофорович погорячился просто…
— Погорячился? — выпучил глаза молодой человек, — Да он так орал, словно кот, которому на хвост наступили!
— Потеряй ты половину полка, тоже бы взбесился.
— Что Вы его оправдываете-то? Глаз-то Вы ему подбили…
— Ну, положим, у меня в покое кричать можно только мне! — усмехнулся Цорн, — К тому же требовать не спасать французов, пока всех русских не излечат, было с его стороны несколько неправильно. Мало того что его крики смущали служителей и болезных, так ещё, как представлю себе, что было бы, услышь такое наш ярославский градоначальник, Михаил Иванович Дюброк! Он-то из французов, да человек горячий…
— Так это, Фёдор Иванович, мы тут с «медведями» поговорили и пошли к главному врачу и доложили ему всё как есть…
— Что же ты, Глебушка, не спросил-то меня? — огорчился Цорн, — Я же со Львом Христофоровичем давно знаком! Попомни мои слова, дня через два он отойдёт от огорчения, да и придёт ко мне мириться! А тут такой афронт!
— Так Дорофей Степанович также сказал! Ходу он нашему письму не даст. Только ежели Адамов решит против вас жалобу писать.
— Ну, Дорофей Степанович дело знает. А вам с «медведями» спасибо! Не дадите старика в обиду! — улыбнулся Цорн.
— Да я вот, от всей души… — залился краской от смущения юноша.
— Шестерых привезли! — подбежал к лекарям Никонов, спасая Феоктистова от приступа неловкости.
— Что так мало? — удивился Цорн, с кряхтением выпрямляясь.
— Так всё, Фёдор Иваныч! — развёл руками служитель, — Все либо уже померли, либо уже на излечении. Этих-то нашли, когда в третий раз поле обшаривали. Один француз, один баварец, а четверо — наши.
— Излишние подробности! — буркнул врач и широким шагом направился к ряду носилок.
— Этого к отцу Никифору на отпевание — уже отмучился. — вздохнув, поднялся он от молодого поручика в драгунском мундире с забинтованной головой, плечом и ногой в шине.
Но тот неожиданно открыл мутный
