Бренная любовь - Элизабет Хэнд
– Какова природа ее заболевания?
– Лермонт полагает, что ее обуревает чрезмерное половое влечение.
Рэдборн скривился.
– Я бы предположил, что она просто несчастна. Красивая женщина, – прибавил он.
– Той «красотой, что человечьей в аду зовут»[34],– продекламировал Суинберн; его берилловые глаза сверкнули. – Красота ее – прямые врата в Бездну! Мне такой и даром не надо.
Он умолк, будто обдумывая свой следующий вопрос.
– Мистер Комсток. Разве ваш работодатель не вызывает у вас подозрений? У него весьма узкая специальность и очень мало пациентов. Так было всегда, и в Лондоне, и в Бате. Я имел возможность наблюдать за его деятельностью лично: мы вращались в одних кругах на Фицрой-сквер. Браун… Знаете Брауна? И месье Андрие, у которого был удивительный приятель… эдакий деревенский дикарь, форменный развратник. Верлен тогда только-только напечатал свои стихи в «Лютеции».
Суинберн вздохнул и провел рукой по лбу.
– Неважно. Лермонт утверждает, что получил эту домину в наследство, но, думаю, раньше он здесь ни разу не бывал, пока не приехал сюда с Кэнделлом. Впервые я услышал о Лермонте от Габриэля, которого тот лечил от липемании. Есть такой душевный недуг.
Его вдруг охватил очередной приступ безудержного смеха. Он закачался из стороны в сторону.
– «Почти у каждого врача есть своя излюбленная болезнь»[35]! Вот и наш доктор Лермонт чрезвычайно разборчив. Он определил себе узкий круг недугов, которые готов лечить. Он выбирает лишь тех, кто медоточит от отчаянья и душевного уныния, и жадно набрасывается на это лакомство! О, Лермонт – весьма прожорливый зверь! Признайтесь, сэр, разве вам не показалось странным, что вас нанял психиатр, работающий исключительно с меланхоличными художниками?
Рэдборн молчал.
– Это совпадение, – наконец произнес он. – Просто совпадение. Я ведь сам сказал ему, что имею опыт работы с душевнобо…
– Ах, о-опыт! – заверещал Суинберн; он вскочил с кресла и заходил по комнате, затем остановился напротив книжного шкафа. – Наш мистер Жопдрыг имеет опыт!
Его глаза сузились.
– Вы утверждаете, что знакомы с азами психиатрии. Читали труд Чезаре Ломброзо?
– Нет.
– Он занимался изучением криминального интеллекта. Его книга не переведена на английский, но я читал ее на итальянском – Genio e Follia. «Гениальность и помешательство». Он, знаете ли, близкий друг нашего Лермонта. Они возомнили себя стражами здравомыслия, хранителями разума, а Лермонт и вовсе считает, что в одиночку стережет врата, в которые дозволено входить лишь избранным.
– Вы имеете в виду Красоту?
Суинберн кивнул.
– Красоту. Искусство. Все это представляет опасность для человека, мистер Жукстюк. Они открывают дверь в… – Он подался вперед и защелкал пальцами в воздухе. – Куда? Вы это знаете, мистер Комсток? Видели, что там за дверью?
– Нет.
– А я видел. – Голос Суинберна дрожал; он поднял на Рэдборна взгляд, полный тоски и отчаяния. – Я видел! Лучше б умер или сгинул в пустыне, как мальчишка Андрие, лучше б лопнул, как нитка… Не сомневаюсь, что видел и Лермонт – привратник, одной ногой застрявший в двери! Так она сюда и попала. Скажите, мистер Фруктик, вам нравится наблюдать, как кошка умертвляет мышь?
– Нет.
– А что вы скажете о человеке, который нарочно дает своей кошке живых мышей – чтобы полюбоваться, как та их терзает?
– Я бы счел такого человека чрезвычайно жестоким. Или безумным.
– Лермонт – и то, и другое. Я таких людей прежде не встречал. – Суинберн облизал губы; его взгляд заметался по комнате. – Он одержим ею. Я не понимаю, что она такое, но, клянусь вам, мистер Комсток, с тем же успехом можно завести в качестве домашнего питомца дикого ягуара! Приходится держать ее в узде при помощи маленьких синих пилюль да успокоительных. Поскольку прежде он лечил на дому влиятельных пациентов, ему удается избегать проверок Комиссии по делам душевнобольных.
– Не может же он вечно держать ее здесь в заточении?! – изумился Рэдборн. – Отказываюсь в это верить!
– Поверьте, так и есть.
– Но зачем?
– Он перенял ее страсть. Как и она, Лермонт одержим художниками и их творениями: картинами, стихами, песнями. Однако ему мало просто любоваться жемчугом Красоты; он должен своими глазами видеть, как бедная устрица его исторгает! Он хочет быть свидетелем того, как крошечная песчинка заставляет безобразную серую массу порождать перламутр! А еще он желает узнать, может ли сама жемчужина породить другую жемчужину!
– Посудите сами, сэр: если лебедя лишить партнерши, он перед смертью исторгнет дивный звук и погибнет. Лермонт излавливает для Неда нимфу, чтобы он ее писал, – и тот действительно пишет. Пишет, пишет, пишет, покуда у бедняги не начинается воспаление мозга. Тогда его выхаживает любящая жена. Я вам говорил, что мисс Апстоун обуревает безудержное половое влечение. Лермонт попался в свою же ловушку: раба поработила хозяина. Сумев полностью подчинить его своей воле, она освободится. И тогда…
Суинберн умолк. Под его правым глазом задергался мускул. Рэдборн подумал, что поэт сейчас разрыдается, но тот лишь прижал ладонь ко лбу.
– Тогда она найдет дорогу обратно.
Рэдборн мешкал. Он опасался соглашаться с Суинберном, который, очевидно, бредил. Ясно было, что у поэта и самого помрачился рассудок – от пьянства, утомления или по какой-то иной причине.
– Вот и хорошо! Если она вновь окажется среди своих, воссоединится с семьей…
Он не сумел произнести слово «муж», язык не повернулся. Суинберн поднял голову. Взгляд у него был мягкий, почти ласковый.
– Хорошо?! Допустим, ей это пойдет на пользу. А как же мы?..
Поэт вздохнул.
– Я противоречу сам себе, но ведь суть искусства в противоречии. Потерять хотя бы малую толику этой буйной, неукротимой, неограненной красоты мира – разве это хорошо, мистер Комсток? Ответьте! Ибо я боюсь, что нет в этом ничего хорошего, хоть и знаю, какую страшную плату взымает Красота со своих ценителей и почитателей. Мы стремимся изловить ее, запечатлеть в своих виршах и мазне, но сами же сходим от нее с ума. Лермонтова наука мне не по нраву: я убежден, что не только безумец может стать великим поэтом. Мои собственные творения стали только лучше от воздержания и умеренности! Но все же, все же…
Суинберн перешел на шепот, задумчиво оглядывая многочисленные окна, бушующее море и полное туч небо за ними; казалось, его взгляд затянула пелена.
– Не допущу, чтобы ее уничтожили.
– Кто ее уничтожит? Лермонт?
– Нет. Что вы! Ее невозможно укротить, она никогда не будет укрощена. Она гибнет, как гибнет любая красота, от возраста, отчаяния или пренебрежения, а, погибнув, вновь порождает саму себя. Задумайтесь, мистер Комсток… – Он схватил Рэдборна за запястье. – Что, если она породит нечто иное? Лебедица заклевывает себя насмерть,
