Фрэнк Синатра простудился и другие истории - Гэй Тализ
Случайный читатель «The New York Times» в 1960‑х тоже не заподозрил бы, что в издании вершится тихая революция. Газета, конечно, размещала небольшие объявления (согласно которым едва ли не все получали повышение) и даже целые подвалы, возвещавшие о назначении Панча Сульцбергера или с прискорбием сообщавшие о кончине Орвила Драйфуса, но их скрытого смысла никто бы не уловил.
В те же самые годы, вплоть до 66‑го, «The New York Times» печатал тексты о значимых изменениях в других изданиях, например «Saturday Evening Post», и подробные отчеты о событиях, которые привели к краху «New York Mirror» в 63‑м и «Herald Tribune» в августе 66‑го. Газета блистала – каждодневным освещением новостей, скрупулезным расследованием деятельности ЦРУ, текстами о движении «власть черным», о любовнице Франклина Делано Рузвельта, о новых левых и об оральных контрацептивах.
И только о триумфе Катледжа и возвышении Дэниэла семьсот с лишним тысяч читателей, каждый день покупавших «Times», могли прочесть лишь скучнейшие, не привлекавшие внимания материалы, – соответствующий сюжет мелькнул во второй секции газеты 2 сентября 1964 года. Заголовок гласил: «КАТЛЕДЖ НАЗНАЧЕН ИСПОЛНИТЕЛЬНЫМ РЕДАКТОРОМ ‘TIMES’» и далее мелким шрифтом: «Маркела, Рестона повысили до заместителей главного редактора; Шварц – шеф воскресного выпуска; Дэниэл – главный редактор; Уикер возглавит Вашингтонское бюро».
Сюжет начинался так: «О шести важных изменениях в редакционной структуре «The New York Times» объявил вчера издатель Артур Окс Сульцбергер».
Большой кабинет и комната, которые Катледж занимал как главный редактор, перешли к Дэниэлу; сам исполнительный редактор перебрался в новый кабинет с новой комнатой. В новый офис Катледжа можно было пройти не через отдел городских новостей, а из внешнего холла, то есть если бы ему понадобилось хоть тридцать раз в день выйти и подняться на четырнадцатый этаж к Панчу Сульцбергеру, или если бы Сульцбергеру вздумалось хоть тридцать раз в день повидаться с Катледжем на третьем этаже, они могли легко это сделать, не спровоцировав никаких сплетен у подчиненных.
Когда Клифтон Дэниэл переселился в бывший кабинет Катледжа площадью десять на шесть метров, он значительно изменил убранство. Первым делом он превратил комнату, напоминавшую о девятнадцатом веке, в элегантную гостиную. На стенах теперь висели фотографии Клифтона Дэниэла в Белом доме с семействами Линдона Джонсона, Гарри Трумэна, Джона Кеннеди; последних было особенно много в его коллекции; некоторые нечеткие – их снимала Жаклин Кеннеди.
За гостиной Клифтона Дэниэла располагаются уютный бар и ванная; только Дэниэл и Катледж среди обитателей третьего этажа, да еще Теодор Бернстайн, могут похвастаться кабинетами с ванными. Бернстайн, настолько же противник формальностей, насколько Дэниэл – их сторонник, с удовольствием подшучивает над помпезным и грандиозным кабинетом Дэниэла напротив его собственного. Дэниэл велел застелить пол новым твидовым ковром в черно-синих тонах – Бернстайн заказал (и получил) старый, потертый ковер Катледжа, который сняли, чтобы выбросить, и бросил его на пол в своем офисе. Дэниэл работает в традиционном английском кабинете, где в дополнение к его письменному столу разместили новенький овальный стол для совещаний в окружении восемнадцати дубовых стульев – Теодор Бернстайн сидит на старом деревянном стуле за обшарпанным столом и, закатав рукава рубашки, пишет, тщательно соблюдая все правила грамматики, на самой дешевой офисной бумаге, какую только в состоянии найти.
За два года на посту главного редактора Клифтон Дэниэл, по его словам, повысил голос лишь однажды (когда – не уточняет). Но его соседи из отдела городских новостей уверяют, что главный редактор свои достижения преуменьшает, ведь они все слышали, как они с Бернстайном кричат друг на друга в кабинете, слышали не однажды, а добрый десяток раз – как правило, это происходит из-за нелестных замечаний Бернстайна по поводу любимых проектов Дэниэла. Чаще всего – женской страницы.
Дэниэл приложил руку ко многим изменениям в работе «Times»: газета стала больше писать о культуре, журналисты теперь более тщательно работают над некрологами, а редакторы – поощряют вкус и чуткость в освещении «трудных новостей», о которых раньше писали сухо. Но больше всего нового главного редактора хвалят (и ругают) именно за женскую страницу.
Оппозиционеры внутри газеты говорят, что женская страница занимает слишком много места и особенно им не нравятся длинные репортажи Шарлотты Кертис, маленькой быстроногой блондинки, которая пишет о прожигательницах жизни в Палм-Бич, в то время как подавляющее большинство американцев ратует за большее равенство. Мисс Кертис обычно пишет без всякой лести по отношению к своим героиням – пусть и не у всех хватает остроумия это понять. Но главное в творчестве мисс Кертис – Клифтону Дэниэлу оно очень нравится. Младшим редакторам редко приходится причесывать ее статьи, и она всегда тщательно проверяет факты, зная, что на любой ошибке Дэниэл тут же ее поймает.
Несколько лет назад в сюжете, посвященном княгине Радзивилл, она упомянула имя ее супруга князя – Сташ, и на следующий же день получила от Дэниэла замечание: многие произносят его имя как «Сташ», но пишется «Стас». А мисс Кертис еще раньше проконсультировалась насчет правописания с Памелой Турнюр, тогдашней секретаршей свояченицы князя Радзивилла, Жаклин Кеннеди. Поэтому журналистка позвонила мистеру Дэниэлу и заявила, что он ошибается: писать следует «Сташ».
– Откуда информация? – осведомился он.
– Из Белого дома.
– Хм, я общался с князем, – заметил Дэниэл. – И его имя пишется «Стас».
И повесил трубку. Она решила, что тем дело и кончится. Но Дэниэл специально пересекся с князем во время поездки в Европу, и через несколько месяцев мисс Кертис получила еще одну записку от Дэниэла – «Стас».
Еще одна значимая перемена в «Times» в первые годы правления Дэниэла едва не довела до инфаркта старую гвардию отдела городских новостей – и началось все с прибытием из Японии Эйба Майкла Розенталя, нового заведующего отделом. Быстрый, энергичный темноволосый человек в роговых очках, низкого роста, на вид на десяток лет моложе своих сорока, Розенталь ратовал за то, чтобы новости из Нью-Йорка читались живее. До старых порядков, царивших в городских новостях, ему не было ни малейшего дела.
Прежде, во всяком случае по мнению одного репортера, пожившего в Европе, отдел напоминал нечто вроде парижского кафе. Ближе к вечеру, как он заметил, репортеры, откинувшись на стульях, попивали кофе, читали газеты, глазели на коллег, шествовавших мимо них туда-сюда. За каким-нибудь из
