Фрэнк Синатра простудился и другие истории - Гэй Тализ
Еще до всех этих пертурбаций Катледж летал в Токио, чтобы уговорить тамошнего корреспондента Эйба Майкла Розенталя вернуться в нью-Йоркский офис и возглавить отдел городских новостей, которым до этого довольно жестко управляли румяный здоровяк, перешедший в Принстон, и его заместитель, отставной полковник. Розенталю тогда было чуть за сорок; многие считали, что никто в «Times» не сочетает черты писателя и репортера лучше, чем он. Его материалы из Японии, а до этого из Польши и Индии, были хлесткими и яркими, легко читались и отличались тонким чутьем – политическим и человеческим. Его репортаж о посещении Освенцима стал журналистской классикой: «Нельзя рассказать ничего нового об Освенциме – но есть долг написать что-то, ведь если побывать здесь и не сказать ни слова, это ощущается как страшное предательство всех, кто погиб в этом месте».
Розенталь пришел репортером в «The New York Times» в 44‑м, еще будучи студентом Нью-йоркского Сити-колледжа. Он стремился стать зарубежным корреспондентом, освещая события в целом государстве, но его не назначали на эту позицию до 54‑го – не из-за недостатка квалификации, а скорее из-за инцидента, произошедшего в 48‑м, когда в Париже Розенталь освещал сессию Генеральной ассамблеи ООН. Однажды, вернувшись в номер отеля, он заметил, что из ящика письменного стола пропал дорожный чек на двадцать долларов. Он возмущенно заявил об этом администратору, пригрозив, что если чек ему не вернут, сумма будет вычтена из счета. Администратор тоже возмутился, позвонил в парижский офис «Times» и пожаловался на беспардонность молодого корреспондента Сайрусу Сульцбергеру.
Вернувшись в Нью-Йорк, Розенталь продолжил работать в бюро, освещавшем работу ООН, но, как ни пытался, не смог добиться желанного назначения за рубеж следующие шесть лет. Спустя долгие годы, когда Розенталь закрепился в качестве репортера, да еще и получил Пулитцеровскую премию, он отправился в командировку в Женеву вместе с Сайрусом Сульцбергером. Они разговорились, и Сульцбергер внезапно напомнил ему об инциденте в отеле в 48‑м и не моргнув глазом признал, что Розенталя так долго не выпускали из Нью-Йорка по его, Сульцбергера, настоянию. Он пояснил: тогда ему казалось, что с Розенталем непременно будут проблемы. Прямо в машине Розенталь почувствовал, как его охватывает ярость – все эти невыносимо скучные годы освещения ООН… а сохрани Сульцбергер свое влияние в 50‑е, ему бы и не пришлось выбиться в зарубежные корреспонденты. Воспоминание о дурацком случае в отеле, который так дорого ему обошелся, настолько его разъярило, что он с трудом, с огромным трудом не сорвался на Сульцбергера, пока они ехали до Женевы.
Переговорам Катледжа с Розенталем в Токио предшествовали серьезные споры: поначалу Катледж не был уверен в решении лишить газету одного из самых звездных и популярных у читателей репортеров с тем, чтобы усадить его за стол редактора. Идея изначально принадлежала Теодору Бернстайну – Катледжа она поначалу удивила, поскольку для «Times» шаг выглядел беспрецедентным, почти безумным. У Розенталя не было редакторского опыта, он прожил почти десять лет вдали от города, и сама громадная ответственность, связанная с такой должностью, могла его напугать. И все-таки отдел городских новостей, как считал Катледж, погрузился в полную спячку – необходимо было как следует его встряхнуть, и, возможно, для этого требовалось как раз беспрецедентное решение.
Розенталь откликнулся на предложение, но поначалу попытался уговорить начальника поручить ему колонку об азиатских делах для первой полосы. Катледж ненавидит колонки. Он открыто называет их «вредоносными» и верит, что в хорошей газете должны быть только новости – качественно написанные новости, а не колонки, позволяющие репортерам чесать языком, хотя им иной раз и сказать-то нечего. Если Розенталь согласится на предложение, решительно заявил Катледж, то ему не придется довольствоваться единственным упоминанием его имени в газете – у него будут не одно, а сорок, пятьдесят имен каждый день; каждый сюжет, написанный одним из людей Розенталя, будет частицей его самого, и каждый вечер будет для него наградой, а каждое утро – вызовом; за пределами работы редактора такое и представить невозможно.
Во время краткого пребывания Катледжа на Востоке Розенталь провел с ним немало времени и в конце концов сказал, что готов попробовать. Катледж обрадовался. Оставалось дождаться, когда Розенталь закончит свою деятельность в Токио и вернется домой. Перед отъездом в Нью-Йорк коллеги обсудили еще кое-какие вопросы – в частности, Катледж сообщил, что в газете все-таки появится новая колонка… Рассела Бейкера. Сообщая об этом Розенталю, Катледж старался не смотреть собеседнику в глаза – он понимал, что выражение лица у мечтавшего о собственной колонке корреспондента примерно такое же, как если бы начальник вывалил ему на голову ведро навоза.
Случайный посетитель отдела городских новостей «The New York Times» в 1962–1964 годах ни за что не догадался бы, какая смена власти, какая несравненная внутренняя борьба разворачиваются в редакции. Казалось, в отделе царят тишь да гладь: ряды столов стального цвета, за ними сидят репортеры и спокойно беседуют по телефонам; в других углах за длинными изогнутыми столами восседают младшие редакторы, то уткнувшись в бумаги, то подняв голову и уставившись в пустоту – не иначе, придумывая заголовок. Заголовки могли касаться убийств, беспорядков, насилия, войн, но газетчика ничего не связывает с этими вещами, кроме карандаша. Над головой у него стремительно, но тихонько проползает механическая змея, поворачивает и изгибается, сжимая в своих крошечных металлических щупальцах листы бумаги – они идут из отдаленной застекленной телеграфной через отдел городских новостей и редакционный холл в самое дальнее помещение за архивом, где попадают в руки глухонемого, сидящего за клавиатурой
