Фрэнк Синатра простудился и другие истории - Гэй Тализ
Последняя ремарка подразумевала легкий укол в адрес редакторов из Нью-Йорка. Те планировали широко рассказать о планах высадки в Заливе Свиней, но Драйфус, согласившись с Рестоном, что такой подход противоречит национальным интересам, смягчил акценты в репортаже и вымарал оттуда все обороты, указывавшие, что вторжение на Кубу – дело решенное. (Спустя три года, в июне 1966‑го, когда власть в «Times» сменится, Клифтон Дэниэл отыграется в собственной речи во Всемирном институте прессы в Миннеаполисе: он скажет, что операция в Заливе Свиней «могла быть отменена и страна избежала бы гигантского позора, если бы «The New York Times» и другие газеты более добросовестно выполняли свой долг». Припомнит он и более позднее признание президента Кеннеди Тёрнеру Катледжу: «Если бы вы напечатали побольше об этой операции, то уберегли бы нас от колоссальной ошибки».)
После похорон Драйфуса в отделе городских новостей потянулись недели, полные догадок и предположений, кто же станет следующим издателем. Звучали различные имена: Джон Оукс, автор передовиц «Times», чей покойный отец, брат Адольфа Окса, сменил фамилию в Первую мировую из-за ее немецкого звучания; Рут Сульцбергер Голден, дочь Артура Хейза Сульцбергера, которая тогда работала издательницей «The Chattanooga Times», газеты, основанной в 1878 году Адольфом Оксом; рассматривались и не члены семьи, в том числе Джеймс Рестон; а еще в списке кандидатов был тридцатисемилетний сын Артура Хейза Сульцбергера – Артур Окс Сульцбергер по прозвищу «Панч», которое он получил из-за того, что его младшую сестру звали Джуди.
Панч Сульцбергер был обаятельный и скромный молодой человек, но многие в редакции сомневались в том, что в силу своей молодости и неопытности он справится с таким сложным организмом, как «The New York Times». У него еще в школе было много проблем, о чем поведала однажды старшая сестра Рут во внутреннем издании «Times»: «Едва ли не каждую школу в Нью-Йорке и окрестностях Панч рано или поздно удостоил своим присутствием. Все были, разумеется, очень рады видеть его в своих стенах, но еще больше бы их обрадовало, если бы он в них что-то делал».
Панч и сам потешался, вспоминая свою учебу в «Браунинг», или в «Лоуренс Смит», или в «Лумис», или репетиторство на Морнингсайд. Но как ни старался он скрыть это за смехом и беспечностью, иногда становилась заметной глубокая рана, тяжелая память о недовольстве отца. «Меня послали в «Сент-Бернард», где обучение велось по английской системе, и я взбунтовался, – рассказывал он. – Я был левшой, а меня заставляли писать правой. В результате до сих пор делаю много ошибок: вместо того чтобы написать «197», пишу «179». В общем, я проучился в «Сент-Бернарде» лет пять-шесть и до сих пор получаю письма с обращением «Старина…». – Поджав губы, он тихо добавлял: – Я никогда в жизни не дал им ни гроша».
В 43‑м он пошел в морскую пехоту. Служил на Филиппинах и в Японии, с теплым чувством вспоминал сурового капрала морских пехотинцев Россидеса («Он помог мне повзрослеть».) Демобилизовавшись в 46‑м, поступил в Колумбийский университет («Отец был в ученом совете») по специальному списку декана. Во время Корейской войны его снова призвали и произвели в лейтенанты. В 54‑м, проработав год репортером в «Milwakee Journal», Панч Сульцбергер перешел в «The New York Times», где до самой смерти Орвила Драйфуса почти никто в отделе городских новостей ничего о нем не знал и мало о нем думал. Он был просто Панч, веселый сын Артура Хейза Сульцбергера, темноволосый, кудрявый парень, который курит трубку, носит костюм от Пола Стюарта, в лифте говорит всем «привет», иногда бродит по отделу новостей, рассматривая краску на стенах или вентиляционные люки. А как только в четыре часа дня заканчивалась общая планерка, Панч обычно удалялся в комнатушку за кабинетом главного редактора, садился там, выпивал и болтал с закадычным другом Тёрнером Катледжем.
Они дружили много лет, и в этом не было ничего необычного; Тёрнер Катледж, казалось, дружил со всеми: с рассыльными и с сенаторами, с коридорными и с бутлегерами. Вполне естественно, что Панч Сульцбергер, у которого, как и у Катледжа, были нелады в семье, домой никогда не торопился, а торчал с пяти часов в прокуренной комнате, выпивая что-нибудь с Катледжем и другими членами «клуба» – бухгалтером Джо Альдуино, кадровиком Ирвином Таубкином (они тоже не ладили с женами), а также менеджером по распространению Натом Голдстейном, чья супруга смирилась с тем, что он «женат» на «Times» и особо не ждала его дома.
Катледж относился к молодому Сульцбергеру по-отечески, но без снисходительности, охотно давал советы, но Панч предпочитал принимать решения сам. И все же с годами их дружба крепла, притом что большинство боссов «Times» в те годы держались с Панчем вежливо, не более. Даже Джеймс Рестон, когда прилетал в Нью-Йорк из Вашингтона, после спешного рукопожатия проносился мимо него в кабинет издателя «Times» Орвила Драйфуса. Все в редакции, видя Драйфуса в более или менее добром здравии, думали, что он останется на своем посту еще и в 80‑е; никто и помыслить не мог, что Панч станет кем-либо иным, кроме как Панчем.
Спустя почти месяц после смерти Драйфуса Панч Сульцбергер в тридцать семь лет стал самым молодым издателем в истории «The New York Times». О его назначении сообщил всем 72-летний отец, председатель совета директоров. В том же коммюнике он выразил сожаление в связи с отставкой Амори Брэдфорда: «Амори Брэдфорд был прекрасным руководителем и опорой нашей организации. Мы глубоко сожалеем о его решении уйти со своего поста. Нам всем будет его не хватать».
В первый год пребывания Панча на посту издателя он разработал планы самого драматического передела власти в истории «Times». В эти планы входило назначить Тёрнера Катледжа на новую должность исполнительного редактора, обеспечив ему тем самым безоговорочную власть над «воскресным» отделом Лестера Маркела, вашингтонским бюро Рестона и всеми отделениями «Times» в стране и за рубежом. Маркел, согласно плану, становился «помощником главного редактора» с упоминанием его имени в выходных данных – ту же должность занял теперь и Джеймс Рестон, за которым осталась и его колонка; оба сохранили авторитет в газете, но решения Катледжа оспаривать более не могли.
Маркел заявил решительный протест, но ему к тому времени стукнуло семьдесят,
