Фрэнк Синатра простудился и другие истории - Гэй Тализ
Клифтон Дэниэл в феврале 1944 года ушел из лондонского «Associated Press» и был принят в «The New York Times» по рекомендации главы лондонского бюро Реймонда Дэниэлла, почти однофамильца. Дэниэлл с двумя «л» был репортером первой руки в «Times» с 1928 года, вел репортажи со Скотсборского дела[83], освещал восход звезды Хьюи Лонга[84], забастовки испольщиков в Арканзасе и трудовые конфликты на угледобывающих предприятиях Кентукки. В 1939‑м его командировали в Мехико, но по мере расширения масштаба боевых действий в Европе Дэниэлл срочно вернулся в Лондон; в 40‑м штаб-квартира «Times» в «Linkoln’s Inn» была разрушена бомбежкой, и бюро перебралось в отель «Savoy», где репортеры и жили. Разница во времени между Лондоном и Нью-Йорком – пять часов; все работали ночами до рассвета, пока город сотрясался под бомбами, а спали днем, несмотря на воздушные налеты; потом привычно заправлялись мартини и опять за работу под гул «чужих» и «наших» («чужими» называли немецкие воздушные рейды, «нашими» – ответные вылеты королевских ВВС).
При первом знакомстве Рэймонда Дэниэлла с почти однофамильцем из «AP» тот ему не понравился, особенно внешне: уж больно гладок и обходителен. Наблюдения других репортеров о Клифтоне Дэниэле лишь укрепили изначальное впечатление: держится надменно, в редакции никогда не снимает пиджак, никто, кроме него, не носит жилеты с лацканами, – репортеры имели еще массу других претензий к его одежде и прическе и не унимались много лет, еще и в 56‑м язвили, что Клифтон купил себе костюмов больше, чем удалось продать Гарри Трумэну[85].
Но Рэймонд Дэниэлл не поленился копнуть поглубже и выяснил, что у Клифтона Дэниэла не только быстрое и легкое перо – ему нередко доверяют руководить лондонским бюро в самые горячие моменты, и он это делает спокойно и оперативно. Более того – Дэниэл во всем поддерживает своего шефа, никогда не преступает границ, не пытается тянуть одеяло на себя.
В итоге Рэй Дэниэлл предложил ему работу, и Клифтон согласился. Но сначала взял небольшой таймаут и отправился в Нью-Йорк, где вроде бы незначительное происшествие чуть было не стоило ему места в «The New York Times». Дэниэла попросили произнести короткую речь о военном Лондоне на званом обеде «Dutch Treat Club», и он, заметив среди публики мундиры, позволил себе несколько шуток, которые, по его разумению, могли понравиться служивым. Например, про американского полковника, угодившего в фонтан во время затемнения. А еще добавил, что у солдат, если судьба занесет их в Лондон, не будет недостатка в женщинах: на улицах их полно, на любой вкус.
Сидевший в зале генерал Джулиус Окс Адлер, один из боссов «Times» и член правящего семейства, пришел в неописуемую ярость. Такому непочтительному пошляку нечего делать в редакции, заявил он позже, и более терпимым руководителям газеты немалого труда стоило уговорить генерала Адлера дать Дэниэлу еще один шанс. И в лондонском бюро тот изрядно преуспел. Буквально каждую ночь Дэниэл сидел среди своих коллег в «Savoy» или ездил «в поле», собирая материалы, а дальше писал тексты, которые назавтра окажутся под его подписью на первой полосе.
За один день в ноябре, следуя на джипе за наступающей 1-й армией Соединенных Штатов, Клифтон Дэниэл посетил три страны и отправил репортажи из Эйпена (Бельгия), Ахена (Германия) и Валса (Нидерланды). Потом в марте 1945‑го побывал в Париже, понаблюдал, «как громадные зеленые заляпанные грязью машины мчатся по рю Лафайет, как скрежещут по булыжнику тяжелые шины, как хлопают на зимнем ветру брезентовые тенты. И люди в кузове, – писал он, – изнурены этой одиннадцатичасовой тряской. Последняя острота отпущена полторы сотни километров назад. Но вот один выглядывает наружу, читает название улицы и говорит: «Лафайет, прибыли». И грузовик с ревом останавливается… Люди вылезают, с трудом разминая ноги, закуривают, оглядываются. Рассматривают карнизы Гранд-опера и народ, снующий мимо Галереи Лафайет, выхватывают взглядом девочек – куда ж без них?»
Весной Дэниэл вернулся в Лондон и описал город, где уже снят режим затемнения, но не успел он привыкнуть к свету и спокойствию, как его отправили в Северную Африку, снова под орудийный грохот и крики; из Египта он перекочевал в Иран; с двумя другими репортерами прибыл в Тебриз за несколько часов до иранской армии, восстановившей контроль над городом после коллапса азербайджанского режима, который поддерживал Советский Союз. Когда Дэниэл и его коллеги въезжали в город, вдоль дороги их приветствовали тысячи крестьян, даже принесли в жертву нескольких овец. Так персы оказывают высшие почести: овцу обезглавливают на одной стороне дороги, а потом переносят голову на другую, с тем чтобы гость прошел между головой и телом.
Экзотические зрелища и звуки, важные шишки и охотники за головами от Ближнего Востока до Великобритании – таким стал мир Дэниэла на следующие семь лет, но теперь, в 66‑м, те события и лица если и не совсем забыты, то редко вспоминаются, разве что теми, кто, как Дэниэл, двадцать лет назад в Дахране видел, как поджаренный горб молодого верблюда подавали королю Ибн Сауду; слышал в полночь из номера гостиницы в Иерусалиме, как солдаты с автоматами маршируют к площади Сиона; ужинал и танцевал в каирском отеле «Shepherd» с прелестной англичанкой, когда туда прибыл король Фарук, пригласил их выпить вместе с ним и обсудить темы, которые нынче имеют мало значения. Затем Дэниэл вернулся в Лондон, где лицезрел «престарелого херувима с толстенной, как турник бильярдного кия, сигарой» – Уинстона Черчилля, одного из немногих людей, чье имя пережило мимолетное безумие газетных сенсаций; другие имена гаснут мгновенно или понемногу затухают: Нагиб, Мосаддык, Клаус Фукс[86]… Такие, как Дэниэл, не застревают на чем-то одном, а находятся в вечном поиске новых имен, новых мест, хотя иногда и задумываются о непостоянстве профессии и размышляют, куда еще она их заведет.
Дэниэл был бы не прочь возглавить лондонское бюро «Times», но место получил Дрю
