Фрэнк Синатра простудился и другие истории - Гэй Тализ
Катледжа тем временем в Нью-Йорке терзали другие беды. В 48‑м он расстался с женой и много времени проводил в баре «Sardi» – так много, что скоро там повесят на стену его портрет, а фамилию упомянут в меню («Телячья котлета Катледжа»); его мечта низвергнуть феодалов и вернуть власть главному редактору пока была далека от осуществления. Хотя Катледжа назначил сам Сульцбергер, он не дал ему карт-бланш – в «Times» так вообще не принято, – а вокруг мистера Сульцбергера появилось много молодых людей, которым было что порассказать о деяниях или намерениях Катледжа.
Одним из них был Орвил Драйфус, друг Рестона, одно время работавший брокером на Уолл-стрит, а после женитьбы на дочери Сульцбергера ставший помощником издателя (в 1961 году он и сам займет высший пост «The New York Times»). Другой – Амори Хоуи Брэдфорд, высокий светловолосый выходец из Йеля, женатый на Кэрол Варбург Ротшильд, чья семья дружила с Сульцбергерами. Брэдфорд тоже приобрел большое влияние в «Times», и оно сохранилось до начала 60‑х.
Серьезной силой внутри газеты был и Джеймс Рестон, особенно после того как в 1953‑м возглавил вашингтонское бюро, сменив Крока – ему подчинялось двадцать четыре человека. Руководство быстро отдало Рестону эту должность, как только он стал подумывать об уходе из «The New York Times» на лучшее место в «The Washington Post». А самым независимым феодалом в нью-йоркском офисе был, само собой, редактор воскресного Лестер Маркел, который начинал работать в 1923‑м с тремя младшими редакторами, секретарем и курьером. К 1951‑му в штате было восемьдесят четыре человека, в том числе пятьдесят восемь редакторов, группы фотографов и оформителей и спецкоры в Париже, Лондоне и Вашингтоне.
Тёрнер Катледж, хотя он стал вторым номером при Эдвине Джеймсе в 1945‑м, не продвинулся дальше и к 1951‑му; Джеймс уже давно был болен, но все же оставался главным редактором, а Катледж никогда ему не перечил, хотя ветераны и сплетничали в редакции, что Сульцбергер Джеймса недолюбливает. Джеймс был креатурой Окса, подчеркивали они, а Адольф Окс, чья единственная дочь вышла замуж за Артура Хейза Сульцбергера в 1917‑м, намекал Джеймсу на бурную ночную жизнь Сульцбергера – тот наверняка неслышно посмеивался, поскольку много лет назад был посвящен в ночные вылазки самого Адольфа Окса в Париже и в иных местах.
Когда Окс в 1935 году умер и Сульцбергер стал издателем, он, как замечали все, не слишком жаловал Джеймса; впрочем, это могло объясняться разницей во вкусах: Сульцбергер предпочитал более спокойные аристократические манеры своего любимого Лондона, тогда как Джеймсу была больше по душе пьянящая свобода Парижа, и он продолжал мысленно фланировать по Большим бульварам еще долго после того, как перестал быть главным парижским корреспондентом «Times». В Нью-Йорке он одевался экстравагантно, сверкал начищенными ботинками, постукивал тросточкой по кабине, когда лифт двигался слишком медленно, делал ставки у букмекера, который работал клерком в отделе городских новостей (этот клерк никуда не делся и через много лет после смерти Джеймса, разве что тихонько перекочевал в отдел финансовых новостей).
В течение многих лет Катледж терпеливо ждал, стараясь сохранять сдержанность, но не был уверен, что станет преемником Джеймса; вполне вероятно, что на это место метит Рестон, а может быть Сайрус Лео Сульцбергер, племянник издателя, который стал корреспондентом «Times» в Париже после Джеймса. Шесть лет Катледж работал заместителем Джеймса и все это время вел себя крайне осмотрительно; лишь один раз он вызвал на себя гнев; причиной тому был сын Джеймса Мишель.
Мишель Джеймс родился во Франции, но образование получил в Принстоне и, по протекции Сайруса Сульцбергера, собирался работать репортером в «Times». Катледж заподозрил заговор. В то время все зарубежные корреспонденты были именно в ведении Сайруса Сульцбергера, и в их ряды, как полагал Катледж, Сайрус наметил Мишеля Джеймса – в качестве заложника, чтобы влиять на Джеймса-старшего.
Катледж высказался против найма Мишеля, чем довел Эдвина Джеймса до бешенства. В итоге Мишеля все же наняли, и он стал весьма любопытным пополнением в штате редакции. Мишель был очень худой дурашливый юноша, вечно носил довольно странную, узкую одежду, жил в Гринвич-Виллидж и посещал крайне сомнительные места. Он был отличным фотографом, правда, большинство его сюжетов «Times» едва ли сочла бы уместными для публикации.
Он мог похвастаться кое-каким журналистским талантом, но расходы на его работу зарубежного корреспондента зашкаливали; порой несколько дней, а то и недель, о нем не было ни слуху, ни духу; потом он мог внезапно объявиться в Камбодже, или в Бонне, или вернуться в Париж с резвой обезьянкой на плече, которая довела до исступления шефа парижского бюро Гарольда Кэллендера.
Мишель Джеймс освежил атмосферу в коллективе, где все воспринимали себя даже слишком всерьез, но Катледж не видел ничего забавного в его присутствии на протяжении всех лет, что Мишелю осталось провести в «Times». А был ли Мишель полезен в качестве «заложника» – трудно сказать. В декабре 1951‑го Эдвин Джеймс умер, и на доске сообщений в отделе новостей появилась записка Артура Хейза Сульцбергера:
К сведению всех сотрудников. Когда смерть отнимает ценного члена организации, это всегда очень грустно. Мы скорбим о кончине мистера Эдвина Л. Джеймса. Но деятельность нашей организации должна продолжаться, и потому сегодня я назначил Тёрнера Катледжа на должность главного редактора «Times»…
Теперь Катледж, стараясь произвести как можно меньше сумятицы, начал кампанию по централизации газеты и привлечению дружественных сил в свой лагерь. В 52‑м он выдвинул на должности заместителей главного редактора двух человек: Роберта Гарста и Теодора Бернстайна. Причем обоим дал понять предельно ясно, но вежливо, что выше они не поднимутся и на посту главного редактора его не сменят.
В то время ни один из них не возразил против такого положения дел, но с годами, по мере того как Тёрнер Катледж отвлекся на другие заботы, Теодор Бернстайн набрал невиданную силу. Возможно, действуя в соответствии со словами Катледжа, требовавшего отличного качества статей, Бернстайн присвоил себе право быть последней инстанцией в решении, что хорошо и что плохо. Он
