Цветок мертвецов - Ольга Михайлова
Тодо молча поднял глаза на принца. Тот не шутил, был серьёзен и мрачен.
— И чем же вы это заслужили? — Тодо всё ещё полагал, что просто чего-то не понял.
— Вы не поймёте.
— А вы всё-таки снизойдите к моему скудоумию, — не обращая внимания на высокомерные слова, настаивал Тодо.
— Дело не в скудоумии. — Наримаро сцепил руки узлом и совсем сник. — Ваше непонимание делает вам честь. — Он с минуту помолчал, потом снова заговорил. — Знаете, так вышло, что я почти всю жизнь был ненавидим матерью.
Тодо выпрямился и продолжал сверлить глазами своего собеседника. Он перестал что-то понимать. Тот, кто выл из-за испорченного камисимо, вышитого матерью, говорит о её ненависти к себе? Что за нелепость? О чём он вообще говорит?
Наримаро же спокойно продолжил:
— Я старался годами не бывать в родном доме: мать сделала пребывание в нём очень тягостным. Но пять лет назад сестра вызвала меня письмом домой. Оказывается, мать лежала на смертном одре и уже сделала распоряжения на случай смерти, приказав после сожжения смешать её прах с прахом моего младшего брата, что хранился в доме. И она не хотела, чтобы я был на мацуго-но мидзу.
Тодо в длинных рукавах дорожного кимоно сжал кулаки так, что ногти впились в ладонь, похолодел, выпрямился и уставился на принца. Отстранить сына от участия в церемонии мацуго-но мидзу, «посмертного глотка воды», в которой принимают участие все близкие, означало только одно: мать не только не признавала его главой рода, но и не считала сыном.
— Выслушав сестру, я почувствовал себя совсем обессиленным, точно избитым. Подумать только, даже сейчас я был в этом доме чужим, и только старуха-кормилица Коидзуми обняла меня, с восторгом пробормотав, что я стал на диво хорош собой. А я… я в сотый раз тщетно пытался осознать, в чём моя вина и в чём причина ненависти матери?
Тодо внимательно вглядывался в рассказчика.
— Сколько я себя помнил, — продолжал Наримаро, — всегда старался быть достойным своего рода и не уронить чести семьи. Учителя восхищались моим умом и понятливостью, я свободно запоминал сложные книги, легко сдавал любые экзамены, великолепно владел оружием, прекрасно стрелял, был талантливым поэтом и актёром. Был и преданным сыном: я чтил память умершего отца и был неизменно почтителен с матерью. Что я сделал такого, чтобы не только отказать мне в любви, но чтобы даже из гроба не обратить ко мне последнего слова, а огласить, словно проклятие, запрет приближаться к себе?
Принц сцепил пальцы узлом так, что они тихо хрустнули.
— Я ничего не понимал, просто этот жалкий беспомощный вопрос: «За что?», бывший кошмаром детства и скорбью отрочества, снова проступил привычной болью, как старая, вросшая в палец заноза. За что? Ведь я так хотел быть достойным, хотел, чтобы мной гордились! Хотел, чтобы, слыша имя Наримаро из рода Фудзивара, никто не мог припомнить ничего грязного или недостойного. Я так хотел… — он в отчаянии махнул рукой.
Тодо не произнёс пока ни слова.
— Мать скончалась той же ночью. Желая исполнить её последнюю волю, я спросил сестру об урне с прахом брата, но встретил только недоуменный взгляд. Я не был на похоронах брата, внезапно умершего через два дня после того, как я уехал в Киото. Печальное известие, посланное по другой дороге из-за наводнения, достигло меня только месяц спустя. Из последующих писем сестры Мисако я знал, что прах брата был разделён, и одна из урн покоилась дома, а вторую вмуровали в могилу семейного склепа.
Тодо молча слушал.
— Я тщательно осмотрел тогда комнаты матери, но ни в сундуках, ни запасниках среди одежды, отрезов тканей и старинной утвари урны не было. Я направился в дальний флигель, где жили слуги, и вскоре нашёл комнату Коидзуми. Старуха грелась, несмотря на тёплый день, у полной жаровни, кутаясь в ватное одеяло. Она попивала саке и с сонной улыбкой глядела в маленький сад. Я вспомнил, что она, зайдя на минуту попрощаться с госпожой, тут же исчезла из зала похорон. Я сразу с порога спросил об урне. Старуха, продолжая чему-то улыбаться, ответила, что старая госпожа не держала урну в своих покоях. Она боялась. Я удивился, замер и вдруг подумал, что Коидзуми — именно тот человек, кто знает в доме абсолютно всё. Сколько она живёт здесь? Пятьдесят лет? Шестьдесят? Я прошёл в комнату и сел на циновку. Осторожно спросил, чего боялась госпожа?
«Как чего? У совести нет зубов, Наримаро, — ответила старуха, — но загрызть она может насмерть. Но тебе лучше не знать. В неведении — счастье». «Счастье? — Я почувствовал, что меня заливает волна гнева. — Да разве я хоть минуту был счастлив в этом доме? Холодный чай и холодный рис терпимы, но выносить годами холодные взгляды и холодные слова? Ты же всё знаешь! Почему она ненавидела меня, Коидзуми?» — неожиданно и бездумно сорвалась с моего языка затаённая боль. «Ты не поймёшь, Наримаро».
Тодо старался не пропустить ни слова.
— Я оторопел. По моему мнению, я вполне был способен понять любые причины ненависти. Однако старуха с кривой усмешкой продолжала: «Почему ненавидела? Ну а за что женщине из рода Татибана любить сынка, которого родила мужу другая?» Я обомлел. Я не её сын? «Твоя мать, — ответила старуха, — красавица Сога Ёдзуко умерла в родах. Госпожа ревновала мужа к её памяти, а ты всегда напоминал её своим милым личиком. Но ты прав, конечно, — продолжала старуха, точно не замечая моего потрясения, — пасынка можно не любить, но ненавидеть всю жизнь? Нет. Она вошла в дом Фудзивара, хотела родить твоему отцу Хидамаро новых детей и отнять у тебя любовь отца. Но первые трое её детей умерли во младенчестве». «Но не за смерть же своих детей она ненавидела меня?» «Наверно, нет, — после недолгого молчания отозвалась Коидзуми, снова криво усмехнувшись. — Но ты никогда не хворал, а её дети оказались хрупки и болезненны. Этого мало. Твой брат, которого она всё же родила мужу, оказался просто никчёмным человеком, не знавшим, куда себя девать. Он был лакомкой, любил кота, обожал праздники и часто забавлялся,
