Цветок мертвецов - Ольга Михайлова
— Что ж, раз уж я вынужден проводить чайную церемонию на троих с трупом, проведу её под девизом «Наполненность пустоты», — сказал тем временем принц. — Вы не против? — вежливо осведомился он у Тодо. — Раз скверна на всем, надо либо оскверниться самому, либо убить скверну. Первое — путь Пустоты, второе — путь мужчины. Сегодня наш путь далёк от путей Будды.
Спокойно отметив этот печальный факт, сановник, пропустив гостя, вошёл в чайный домик. Он жестом указал Тодо на футон, а сам исчез в комнате с трупом. Тодо, глядя ему вслед, подумал, что люди со вкусом к изящному чаще всего посвящают свои таланты сложению стихов, но тяга к прекрасному сказывается во всем, чем бы они не занимались: в каллиграфии, живописи, музыке, чайной церемонии. У этого человека, одарённого столь многим, должна быть своя поэзия, своя живопись и своя каллиграфия.
В старые времена, вспомнил Тодо, один прославленный чайный мастер не расчистил сада, оставив нетронутым осенний пейзаж с увядшей листвой. Его гость тотчас подметил это, заранее предвкушая, что и девиз такого чаепития тоже будет необычным. И в самом деле: в нише висела картина с начертанным на ней стихотворением — «Одинокий приют, хмелем густо увитый…» Что же нарисует Наримаро?
Принц появился спустя минуту, вынеся чистый лист бумаги и набор туши. Деловито, совершенно не замечая труп, задвинул перегородки, растёр в тушечнице три цвета, разбавил водой и быстро нанёс кистью на бумагу рисунок. Тодо заворожённо наблюдал, как на листе сперва возникли кровавые лучи, точно задымлённые алым пятном, потом ещё одно пятно возникло рядом, и оба загорелись глазами волка, заалели лапы паука, к ним добавились два мазка зелёной тушью, и перед Тодо вдруг проступили цветки Хиганбана. Точнее, это был кицунэ-бана, лисий цветок, цветок мертвецов, цветок самурайской чести. Тодо, как и все люди его земли, не любил эти огненно-красные лилии с закрученными лепестками и длинными тычинками, напоминающие всполохи пламени. Цветение их приходилось на буддийский праздник Хиган, день посещения могил почивших, и они давно стали отождествляться с миром усопших.
Отвращение, которое питали люди к лисьему цветку, отчасти объяснялось неприятным запахом, к тому же он был ядовит. Его луковицы высаживали у рисовых полей в надежде отпугнуть диких животных и на кладбищах близ могил, чтобы оберечь захоронения от лис, барсуков и кротов. Зловещая красота цветка пробуждала в сознании и образы роковых красавиц, лисиц-оборотней.
Сейчас, обведённые кругом, цветы точно оказались в свете луны. Затем чёрной тушью Наримаро начертал в углу несколько старых китайских иероглифов, смысл которых был непонятен Тодо, но вельможа любезно пояснил, что это заклятие Лисы.
— В этом деле что-то лисье, вам не кажется, Корё?
Тодо кивнул. О, да, тут принц Наримаро, бесспорно, был прав. Тодо тоже сразу ощутил в этом преступлении бьющий в нос, не таящий себя дух злого наваждения, потери совести, обольщения любовью, сласть выпитых жизненных соков. Игрища Кицунэ, дерзкого ёкая, распутного и вероломного демона. Тодо виделась зловещая тишина, прерываемая только скребущей нервы песенкой цикад, крадущаяся мелодия беззвучных шагов, похоронный стук раздвижных перегородок, запах крови, приколотая к полу бабочка… Да, лиса тут порезвилась от души. Но кто, кто из придворных мог впустить в душу лисье наваждение, ёкая Кицунэ?
Наримаро мгновенно начертал на бумаге в левом углу:
— «Спряталась в тени
Оборотень-лисица.
Переступает
С лапки на лапку, жмурясь
На диск луны» — и тут же спросил Тодо, — Или посвятить церемонию вам, Корё? — и сходу процитировал:
«Свежий
майской ночи запах,
Терпкий, как мох.
Лис Корё, притаившись,
Внюхивается в след…»
Тодо, вежливо улыбнувшись, попросил оставить первый вариант.
Принц раздвинул ставни: над озером в потемневшем угольно-чёрном небе полновесной монетой завис золотой лунный диск. Курильница у ног струила горестный аромат сандала и кедровых иголок, и Тодо невольно сжался: на душе стало холодно и неуютно от пришедшей вдруг в голову печальной мысли. Неужели эта же луна в юности его восходила над рекой Кумано в Исэ? И тот же лунный диск освещал его ночи с Акико? Да, все меняется и проходит в этом бренном мире, один лишь лик луны по-прежнему ясен и вечен.
— Как сильно желал я
продлить мой век
до этого полнолуния.
На время — ради луны —
Мне стала жизнь дорога.
Стих монаха Сайгё, прочитанный Наримаро, прозвучал в полутьме, как голос призрака, и заставил Тодо вздрогнуть. Но огонь в очаге уже горел, освещая руки Златотелого Архата, котёл с водой стоял над огнём. Тодо молча рассматривал деревянную шкатулку с чаем, покрытую чёрным лаком, чашки в стиле Раку, слышал тихое движение венчика в чашке и звуки огня, закипающей воды, струи пара и пение цикады за окном.
Тодо опомнился, когда принц с лёгким поклоном протянул ему чашу с чаем, приготовленную на двоих, и, отпив глоток, почувствовал, что почти счастлив. Чай был великолепен.
Где-то в небе был приют для скитающейся луны, а он, вечный скиталец, неожиданно обрёл краткий приют здесь, во дворце микадо. Точнее, его осиротевшая душа нашла минуту покоя, отдыха от себя самой, и это уже было обретением. «На время — ради луны — мне стала жизнь дорога…» Почему принц прочёл именно эти стихи?
После лёгкого чая, что напоследок приготовил Наримаро, Тодо почувствовал, что мысли его прояснились, и тоска, набрасывавшая на каждый день его жизни мутный зеленоватый налёт липкой патины, вдруг исчезла.
— Фудзивара-сама, а почему вы вспомнили стихи монаха Сайгё?
— Потому что вам не хватало этих строк, — Наримаро уже убирал комнату и сейчас остановился перед картиной с лисьим цветком. — Мне их тоже когда-то не хватало, вот я и прочёл их вам. Сколько вам лет, Тодо-сама?
— Тридцать один.
— Я немного моложе.
Это Тодо понял и сам, сложив время появления Наримаро при дворе и срок его пребывания здесь.
Тодо вздохнул. Ему было приятно, что этот высокородный человек держится с ним на равных, называет «Тодо-сама», делает вид, что признаёт старшинство. Всё это было, разумеется, иллюзией, лунным светом на воде, шумом закипающей воды и дымным мороком, но Тодо не хотелось, чтобы этот странный вечер кончался, возвращая его в череду пустых дней и затихающих в утреннем инее шагов Акико и детей.
«На время — ради луны — мне стала жизнь дорога…»
Понимание того, что всего в пяти шагах от него, за
