Бей. Беги. Замри - Валери Тонг Куонг
* * *
– Готье!
Лео входит в переговорную, он опять в кофте с длинными рукавами.
– Ну, как поживает наш герой на баррикадах? – натянуто шутит Юго.
– Очень смешно, – отвечает тот.
Юго поражен дерзостью сына, тем, как тот складывает руки на груди и расправляет плечи, будто демонстрируя свою силу. Он хотел бы влезть в его шкуру – в прямом смысле, – встряхнуть, получить объяснения, ответы, может быть, даже извинения, но он застигнут врасплох. Назидательная речь, которую он подготовил, советы, которые он собирался дать, размышления о том, что происходит снаружи, о неясном будущем, – все это внезапно кажется ему бесполезным, как будто здесь можно только обмениваться банальностями. Он ограничивается тем, что сообщает Лео новости из клуба, на которые тому совершенно наплевать, а Лео в ответ подробнейшим образом рассказывает о своих утренних тренировках. Они расстаются совершенно чужими – какими никогда раньше не были, полными горечи и разочарования.
– Он, наверное, умирает от жары в этой кофте, – шепчет Анна, открывая дверцу машины.
– Меньше трех недель в изоляторе, и я уже не узнаю своего сына, – цедит Юго. – Восемнадцать лет воспитания исчезли в одночасье, пшик!
– Они не исчезли, – отвечает Анна. – Он приспосабливается.
Что там на самом деле произошло? Наверное, что-то очень серьезное, если его посадили в тюрьму! Говорят, что… Я слышал, что… Кто бы мог подумать, что… Такой милый мальчик. Как жаль. Разрешат ли ему сдавать экзамены? Это, должно быть, так ужасно для вас! Мы не знаем своих детей…
В воскресенье обед выпускников – все в сборе. На аперитив – шампанское, бокалы звенят, на лицах играют улыбки: жизнь идет своим чередом.
* * *
В следующий понедельник мэтр Хамади звонит, чтобы сообщить: ходатайство об освобождении отклонено. Понятно почему: протестующие подожгли полицейский участок, силы правопорядка восприняли бы освобождение Лео как оскорбление. В ближайшее время адвокат подаст новый запрос. Нужно набраться терпения, терпения, терпения. Это вопрос нескольких недель, подождем, пока все успокоится.
Побит абсолютный рекорд июньской жары. Небо – сплошная синева без единого облачка, которое могло бы принести какое-то облегчение.
Анна раздавлена. Будущее Лео никого не интересует. Он просто пешка на шахматной доске или интересная тема для разговора с друзьями, собравшимися пропустить бокал-другой.
Аптека открывается в восемь утра. Анна наслаждается спокойствием – до появления Колин, которая приходит на час позже. Бóльшую часть времени она одна, редкие посетители – пожилые люди, которые просыпаются с первыми лучами солнца и, пока еще довольно свежо и можно дышать, пользуются возможностью купить лекарства и немного пообщаться. Но ни слова о Лео. Они обсуждают засуху, которая с каждым годом усиливается, мир, летящий в тартарары, светскую жизнь Городка, обсуждают, кто из них раньше умрет. Анна всем говорит, что они хорошо выглядят, уверяет, что они и до ста доживут. Они уходят довольными. Анна достает из ящика блокнот и ручку. Каждый день она пишет Лео – о красоте лета, о персиковом дереве в саду, согнувшемся под еще зелеными плодами. Передает добрые слова от школьных друзей. Пишет о том, что больше не может получать удовольствие от ночного купания, когда прохлада наконец побеждает жару, от ужина на террасе, выбора блюд на обед, ведь всего этого ее сын теперь лишен. Твердит о своей неослабевающей любви и решимости, умоляет довериться ей.
«Скажи мне, скажи, что на тебя давит, – пишет она. – Оставь секреты и угрызения совести. Отпусти страх и боль.
Не защищай меня.
Я готова услышать все что угодно. Все».
Проходит несколько дней, ответа она не получает. Она снова едет на свидание, но ни словом не упоминает о письмах – ни о своем, ни о том, которое ждет от него. Она знает, что не должна торопить события. Наоборот, нужно охранять эту особую территорию, где возможен обмен словами, которых не произнести, оказавшись лицом к лицу. Или даже по телефону. Лео позвонил только один раз и предупредил, что больше этого делать не будет: нужно отстоять длинную очередь, рискуя остаться без прогулки, и говорить приходится в присутствии ухмыляющихся заключенных. Он категорически против такого.
Писать – это другое. Слова, ложащиеся на бумагу, приходят из иного, гораздо более глубокого источника. До заключения Лео матери и сыну лишь несколько раз случалось обмениваться открытками. И сейчас они приобретают первые навыки; это что-то новое для них, упражнение, которое еще сложнее оттого, что письма, прежде чем дойти до адресата, будут прочитаны тюремной администрацией. Приходится лавировать между сдержанностью и опасностью. Тем не менее Лео в конце концов привыкает. Письмо от него приходит после свидания в выходные. Признание, которое в нем содержится, потрясает Анну. Все эти годы он так старался быть тем, кем они хотели его видеть, читает она. Пришлось искать способ справляться с тревогой – топливо, помогающее выживать в той среде, где он всегда будет кем-то менее важным, чем другие. Он сделал что смог, пишет он, и теперь за это расплачивается. Он был как пороховая бочка, и хватило искры, чтобы взорваться.
Он пишет: «Но я возвращаю себе контроль».
«Мама, я надеюсь, ты поймешь».
Анна ничего не понимает. Она перечитывает письмо десятки раз, но все без толку. О чем он говорит?
Она убирает письмо в свою прикроватную тумбочку.
Заметив Розалинду, Анна сбрасывает скорость, останавливается, приглашает ее в машину. Та отступает, колеблется, ведь это «Рендж-Ровер», он стоит столько, сколько ей хватило бы лет на десять. И она подсознательно считает его вражеской территорией. Вообще-то Юго купил машину за смешные деньги – она принадлежала отцу одного из его друзей, импортеру «Рендж-Роверов», которому он, еще будучи журналистом, оказал некую услугу. Когда отец друга умер, Юго дал понять, что заинтересован в покупке, сделка была завершена за двадцать четыре часа, он украсил машину красным бантом и подарил Анне, чей старый «Остин» сломался.
Изнуряющая жара становится решающим аргументом, девушка осторожно садится в машину. Она с детства знает, что за все нужно платить, и ждет, чего от нее потребуют взамен.
– Мы же обе едем в одно и то же место, да? – успокаивает ее Анна, думая, что надо будет пропылесосить салон на обратном пути. Обувь Розалинды оставляет серые следы на коврике, который она чистит каждую неделю.
– Да, – отвечает Розалинда.
Из-под облегающей футболки со шнуровкой по бокам вываливается жировая складка живота. Ярко-синие тени контрастируют, вернее спорят, как сказала бы Анна, с черными глазами и ядовито-розовой бейсболкой.
– Я еду к сыну, а вы?
Розалинда молчит.
– Давно сюда ездите? – совершает еще одну попытку Анна.
– Достаточно, – бросает Розалинда, глядя в окно.
Анна понимает, что больше ничего не добьется. На что она, в конце концов, рассчитывала? Утром она постаралась одеться как можно скромнее – джинсы и черная футболка, – чтобы бренды не бросались в глаза, но принадлежность к определенному слою общества стереть не так-то просто. Качество и покрой одежды, поза, жесты, богатый словарный запас, уверенная речь – все выдает в ней принадлежность к среднему классу, и она тут же оказывается по другую сторону невидимого барьера.
– Моего сына избили, – продолжает она. – Я видела следы, синяки.
С горькой гримасой Розалинда поворачивается и смотрит на Анну.
– Бьют только насильников и педофилов. И они этого заслуживают.
– Моего сына не подозревают ни в чем подобном. Он здесь за агрессивное поведение.
– Ну, значит, не его бьют, а он сам бьет.
– Он не из тех, кому нужны проблемы.
– Может быть, он их решает. Оказывает кому-нибудь услугу.
– Как это?
– Его спросите. Не я же там сижу.
* * *
Наконец они приезжают. Выйдя из машины, Розалинда тут же уходит. Анна достает из бардачка пакетик лакричных леденцов. Она чувствует себя нелепо. Пакетик конфет! Она думает о своем сыне в камере. Ее жизнь разваливается на куски на этой парковке, унылой, хоть и оживленной. Она думает о полицейских в масках и с наручниками, думает о митингующих, думает о Юго,
