Данте Алигьери - Божественная комедия (илл. Доре)

Песнь двадцать шестая

Восьмое, звездное небо (продолжение)

Пока я был смущен угасшим взором,Осиливший его костер лучей*Повеял дуновением, в котором

Послышалось: «Доколе свет очей,Затменный мной, к тебе не возвратится,Да возместит утрату звук речей.

Итак, начни; скажи, куда стремитсяТвоя душа,* и отстрани испуг:Взор у тебя не умер, а мутится.

В очах у той, что ввысь из круга в кругТебя стезею дивной возносила,Таится мощь Ананииных рук».*

«С терпеньем жду, — моим ответом было, —Целенья глаз, куда, как в недра врат,Она с огнем сжигающим вступила.

Святое Благо неземных палатЕсть альфа и омега книг, чьи строкиУста любви мне шепчут и гласят».*

И голос тот, которым я, безокий,Утешился в нежданной слепоте,Вновь налагая на меня уроки,

Сказал: «Тебя на частом решетеПроверю я. Какие побужденьяТвой лук направили к такой мете?»*

И я: «Чрез философские ученьяИ через то, что свыше внушено,Я той любви приял напечатленья;

Затем что благо, чуть оценено,Дает вспылать любви, тем боле властной,Чем больше в нем добра заключено.

Поэтому к Прасути, столь прекрасной,Что все блага, которые не в ней, —Ее луча всего лишь свет неясный,

Должна с любовью льнуть всего сильнейДуша того, кто правду постигает,Проникшую мой довод до корней.

Ту правду предо мною расстилаетМне показавший первую Любовь*Всего, что вековечно пребывает;

Правдивый голос расстилает вновь,Сам о себе сказавший Моисею:«Узреть всю славу дух твой приготовь»;*

И расстилаешь ты, когда твоеюВысокой речью миру оглашенСмысл вышних тайн так громко, как ничьею».

«Земным рассудком, — вновь повеял он, —И подтверждающими голосами*Жарчайший пыл твой к богу обращен.

Но и другими, может быть, ремнямиК нему влеком ты. Сколькими, открой,Твоя любовь язвит тебя зубами?»

Не утаился умысел святойОрла Христова,* так что я заметил,Куда ответ он направляет мой.

«Все те укусы, — я ему ответил, —Что нас стремят к владыке бытия,Крепят любовь, которой дух мой светел.

Жизнь мирозданья, как и жизнь моя,Смерть, что он принял, жить мне завещая,Все, в чем надежда верящих, как я,

И сказанная истина живая* —Меня из волн дурной любви спасли,На берегу неложной утверждая.

И все те листья,* что в саду взрослиУ вечного садовника, люблю я,Поскольку к ним его дары сошли».

Едва я смолк, раздался, торжествуя,Напев сладчайший в небе: «Свят, свят, свят!»И Беатриче вторила, ликуя.

Как при колючем свете сон разъятТем, что стремится зрительная силаНа луч, пронзающий за платом плат,*

И зренье пробужденному немило,Настолько смутен он, вернувшись в быль,Пока сознанье ум не укрепило, —

Так Беатриче с глаз моих всю пыльПрочь согнала очей своих лучами,Сиявшими на много тысяч миль;

Я даже стал еще острей глазами;И вопросил, смущенный, про того,Кто как четвертый свет возник пред нами.

И Беатриче мне: «В лучах егоДуша, всех прежде созданная,* славитСоздателя и бога своего».

Как сень ветвей, когда ее придавитИдущий ветер, никнет, тяжела,Потом, вознесшись, вновь листву расправит, —

Таков был я, пока та речь текла,Дивясь; потом, отвагу вновь обретшиВ той жажде молвить, что мне душу жгла,

Я начал: «Плод, единый, что, не цветши,Был создан зрелым, праотец людей,Дочь и сноху в любой жене нашедший,*

Внемли мольбе усерднейшей моей,Ответь! Вопрос ты ведаешь заране,И я молчу, чтоб внять тебе скорей».

Когда зверек накрыт обрывком ткани,То, оболочку эту полоша,Он выдает всю явь своих желаний;

И точно так же первая душаСвою мне радость сквозь лучи покроваИзобличала, благостью дыша.

Потом дохнула: «В нем* я и без словаУверенней, чем ты уверен в том,Что несомненнее всего иного.

Его я вижу в Зеркале святом,Которое, все отражая строго,Само не отражается ни в чем.

Ты хочешь знать, давно ль я, волей бога,Вступил в высокий сад, где в должный мигТебе открылась горняя дорога,*

Надолго ль он в глазах моих возник,И настоящую причину гнева,И мною изобретенный язык.

Знай, сын мой: не вкушение от древа,А нарушенье воли божестваЯ искупал, и искупала Ева.

Четыре тысячи и триста дваВозврата солнца твердь меня манилаТам, где Вергилий свыше внял слова;*

Оно же все попутные светилаПовторно девятьсот и тридцать раз,Пока я жил на свете, посетило.*

Язык, который создал я, угасЗадолго до немыслимого делаТех, кто Немвродов исполнял приказ;*

Плоды ума зависимы всецелоОт склоннностей, а эти — от светил,И потому не длятся без предела.

Естественно, чтоб смертный говорил;Но — так иль по-другому, это надо,Чтоб не природа, а он сам решил.

Пока я не сошел к томленью Ада,«И» в дольном мире звался Всеблагой,В котором вечная моя отрада;

Потом он звался «Эль»; и так любойОбычай смертных сам себя сменяет,Как и листва сменяется листвой.

На той горе, что выше всех всплывает,Я пробыл и святым, и несвятымОт утра и до часа, что вступает,

Чуть солнце сменит четверть, за шестым».*

Песнь двадцать седьмая

Восьмое, звездное небо (окончание) — Вознесение в девятое небо

«Отцу, и сыну, и святому духу» —Повсюду — «слава!» — раздалось в Раю,И тот напев был упоеньем слуху.

Взирая, я, казалось, взором пьюУлыбку мирозданья, так что зримыйИ звучный хмель вливался в грудь мою.

О, радость! О, восторг невыразимый!О, жизнь, где всё — любовь и всё — покой!О, верный клад, без алчности хранимый!

Четыре светоча* передо мнойПылали, и, мгновенье за мгновеньем,Представший первым* силил пламень свой;

И стал таким, каким пред нашим зреньемЮпитер был бы, если б Марс и он,Став птицами, сменились опереньем.*

Та власть, которой там распределенЧеред и чин, благословенным светамВелела смолкнуть, и угас их звон,

Когда я внял: «Что я меняюсь цветом,Не удивляйся; внемля мой глагол,Все переменят цвет в соборе этом.

Тот, кто, как вор, воссел на мой престол,*На мой престол, на мой престол, которыйПуст перед сыном божиим, возвел

На кладбище моем* сплошные горыКровавой грязи; сверженный с высот,*Любуясь этим, утешает взоры».

Тот цвет, которым солнечный восходИль час заката облака объемлет,Внезапно охватил весь небосвод.

И словно женщина, чья честь не дремлетИ сердце стойко, чувствует испуг,Когда о чьем-либо проступке внемлет,

Так Беатриче изменилась вдруг;Я думаю, что небо так затмилось,Когда Всесильный* поникал средь мук.

Меж тем все дальше речь его стремилась,И перемена в голосе былаНе меньшая, чем в облике явилась.

«Невеста божья не затем взрослаМоею кровью, кровью Лина, Клета,Чтоб золото стяжалось без числа;

И только чтоб стяжать блаженство это,Сикст, Пий, Каликст и праведный Урбан,*Стеня, пролили кровь в былые лета.

Не мы хотели, чтобы христианПреемник наш пристрастною рукоюДелил на правый и на левый стан;*

Ни чтоб ключи, полученные мною,Могли гербом на ратном стяге стать,Который на крещеных поднят к бою;

Ни чтобы образ мой скреплял печатьДля льготных грамот, покупных и лживых,Меня краснеть неволя и пылать!

В одежде пастырей-волков грызливыхНа всех лугах мы видим средь ягнят.О божий суд, восстань на нечестивых!

Гасконцы с каорсинцами* хотятПить нашу кровь; о доброе начало,*В какой конечный впало ты разврат!

Но промысел, чья помощь Рим спасалаВ великой Сципионовой борьбе,*Спасет, я знаю, — и пора настала.

И ты, мой сын, сойдя к земной судьбеПод смертным грузом, смелыми устамиСкажи о том, что я сказал тебе!»

Как дельный воздух мерзлыми парамиСнежит к земле, едва лишь КозерогК светилу дня притронется рогами,*

Так здесь эфир себя в красу облек,Победные взвевая испаренья,Помедлившие с нами долгий срок.

Мой взгляд следил все выше их движенья,Пока среда чрезмерной высотыЕму не преградила восхожденья.

И госпожа, когда от той метыЯ взор отвел, сказала: «ОпускаяГлаза, взгляни, куда пронесся ты!»

И я увидел, что с тех пор, когда яВниз посмотрел, над первой полосойЯ от средины сдвинулся до края.*

Я видел там, за Гадесом* , шальнойУлиссов путь;* здесь — берег, на которомЕвропа стала ношей дорогой.*

Я тот клочок* обвел бы шире взором,Но солнце в бездне упреждало насНа целый знак и больше,* в беге скором.

Влюбленный дух, который всякий часСтремился пламенно к своей богине,Как никогда ждал взора милых глаз;

Все, чем природа или кисть донынеПленяли взор, чтоб уловлять сердца,Иль в смертном теле, или на картине,

Казалось бы ничтожным до концаПред дивной радостью, что мне блеснула,Чуть я увидел свет ее лица;

И мощь, которой мне в глаза пахнуло,Меня, рванув из Ледина гнезда,*В быстрейшее из всех небес* метнула.

Так однородна вся его среда,Что я не ведал, где я оказался,Моей вожатой вознесен туда.

И мне, чтоб я в догадках не терялся,Так радостно сказала госпожа,Как будто бог в ее лице смеялся:

«Природа мира, все, что есть, кружаВокруг ядра, которое почило,*Идет отсюда, как от рубежа.

И небо это божья мысль вместила,Где и любовь, чья власть его влечет,Берет свой пыл, и скрытая в нем сила.*

Свет и любовь объемлют этот свод,Как всякий низший кружит, им объятый;И те высоты их творец блюдет.*

Движенье здесь* не мерят мерой взятой,Но все движенья меру в нем берут,Как десять — в половине или в пятой.*

Как время, в этот погрузясь сосудКорнями, в остальных живет вершиной,Теперь понять тебе уже не в труд.*

О жадность! Не способен ни единыйИз тех, кого ты держишь, поглотив,Поднять зеницы над твоей пучиной!

Цвет доброй воли в смертном сердце жив;Но ливней беспрестанные потокиРодят уродцев из хороших слив.

Одни младенцы слушают урокиДобра и веры, чтоб забыть вполнеИх смысл скорей, чем опушатся щеки.

Кто, лепеча, о постном помнил дне,Вкушает языком, возросшим в силе,Любую пищу при любой луне.*

Иной из тех, что, лепеча, любилиИ чтили мать, — владея речью, радЕе увидеть поскорей в могиле.

И так вот кожу белую чернят,Вняв обольщеньям дочери прекраснойДарующего утро и закат.*

Размысли, и причина станет ясной:Ведь над землею власть упразднена,*И род людской идет стезей опасной.

Но раньше, чем январь возьмет веснаПосредством сотой,* вами небреженной,Так хлынет светом горняя страна,

Что вихрь* , уже давно предвозвещенный,Носы туда, где кормы, повернет,Помчав суда дорогой неуклонной;

И за цветком поспеет добрый плод».

Песнь двадцать восьмая