Данте Алигьери - Божественная комедия (илл. Доре)

Песнь двадцать первая

Седьмое небо — Сатурн — Созерцатели

Уже моя властительница сноваМои глаза и дух мой призвала,И я отторгся от всего иного.

Она, не улыбаясь, начала:«Ты от моей улыбки, как Семела* ,Распался бы, распавшись, как зола.

Моя краса, которая светлелаНа ступенях чертогов божества,Как видел ты, к пределу от предела,

Когда б не умерялась, такова,Что, смертный, испытав ее сверканье,Ты рухнул бы, как под грозой листва.

Мы на седьмое вознеслись сиянье,*Которое сейчас под жгучим Львом*С ним излучает слитное влиянье.

Вослед глазам последовав умом,Преобрази их в зеркала видений,Встающих в этом зеркале большом».*

Кто ведал бы, как много упоенийВ лице блаженном почерпал мой взгляд,Когда был призван к смене впечатлений,

Тот понял бы, как я свершить был радВсе то, что госпожа повелевала,Когда б он взвесил чаши двух услад.*

В глубинах мирокружного кристалла,*Который как властитель* наречен,Под чьей державой мертвым зло лежало,

Всю словно золото, где луч зажжен,Я лестницу увидел восходящейТак высоко, что взор мой был сражен.

И рать огней увидел нисходящейПо ступеням, и мнилось — так светлаВся яркость славы, в небесах горящей.

И как грачи, едва заря взошла,Обычай свой блюдя, гурьбой толкутся,Чтоб отогреть застывшие крыла,

Потом летят, одни — чтоб не вернуться,Другие — чтоб вернуться поскорей,А третьи все над тем же местом вьются,

Так поступал и этот блеск огней,К нам с высоты стремившийся согласно, —Столкнувшись на одной из ступеней.

И к нам ближайший просиял так ясно,Что в мыслях я промолвил: «Этот знакТвоей любви понятен мне безгласно».

Но мне внушавшая, когда и какСказать и промолчать, тиха; желаньеЯ подавляю, и мой выбор благ.

Она увидела мое молчанье,Его провидя в видящем с высот,И мне сказала: «Утоли алканье!»

Я начал: «По заслугам я не тот,Чья речь достойна твоего ответа.Но, ради той, кто мне просить дает,

О жизнь блаженная, ты, что одетаСвоею радостью, скажи, зачемТы стала близ меня в сиянье света;

И почему здесь в этой тверди немНапев, который в нижних кругах РаяЗвучит так сладко, несравним ни с чем».

«Твой слух, как зренье, смертей, — отвечая,Он молвил. — Потому здесь не поют,Не улыбнулась путница святая.*

Я, снизошед, остановился тут,Чтоб радостным почтить тебя приветомСлов и лучей, в которых я замкнут.

Не большая любовь сказалась в этом:Такой и большей пламенеют там,Вверху,* как зримо по горящим светам;

Но высшая любовь, внушая намСлужить тому, кто правит всей вселенной,Здесь назначает, как ты видишь сам».

«Мне ясно, — я сказал, — о свет священный,Что вольною любовью побужденВаш сонм идти за Волей сокровенной;

Но есть одно, чем разум мой смущен:Зачем лишь ты средь стольких оказалсяК беседе этой предопределен».

Еще последний слог мой не сказался,Когда, средину претворяя в ось,Огонь, как быстрый жернов, завращался,

И из любви, в нем скрытой, раздалось:«Свет благодати на меня стремится,Меня облекший пронизав насквозь,

И, с ним соединясь, мой взор острится,И сам я так взнесен, что мне виднаПрасущность, из которой он струится.

Так пламенная радость мне дана,И этой зоркости моей чудеснойВоспламененность риз моих равна.

Но ни светлейший дух в стране небесной,Ни самый вникший в бога серафимНе скажут тайны, и для них безвестной.

Так глубоко ответ словам твоимСкрыт в пропасти предвечного решенья,Что взору сотворенному незрим.

И ты, вернувшись в смертные селенья,Скажи об этом, ибо там спешатК ее краям тропою дерзновенья.

Ум, здесь светящий, там укутан в чад;Суди, как на земле в нем сила бренна,Раз он бессилен, даже небом взят».

Свои вопросы я пресек мгновенно,Стесняемый преградой этих слов,И лишь — кто он,* спросил его смиренно.

«Есть кряж меж италийских берегов,К твоей отчизне близкий и намногоВзнесенный выше грохота громов;

Он Катрию отводит в виде рога,Сходящего к стенам монастыря,Который служит почитанью бога».*

Так в третий раз он начал, говоря.«Там, — продолжал он мне, благоречивый, —Я так окреп, господень труд творя,

Кто, добавляя к пище сок оливы,Легко сносил жары и холода,Духовным созерцанием счастливый.

Скит этот небу приносил всегдаОбильный плод; но истощился рано,И ныне близок день его стыда.

В той киновии был я Пьер Дамьяно,И грешный Петр был у Адрийских вод,Где инокам — Мариин дом охрана.*

Когда был близок дней моих исход,Мне дали шляпу* противу желанья,Ту, что от худа к худшему идет.

Ходили Кифа и Сосуд Избранья*Святого духа, каждый бос и худ,Питаясь здесь и там от подаянья.

А нынешних святителей ведутПод локотки, да спереди вожатый, —Так тяжелы! — да сзади хвост несут.

И конь и всадник мантией объяты, —Под той же шкурой целых два скота.Терпенье божье, скоро ль час расплаты!»

При этом слове блески, больше ста,По ступеням, кружась, спускаться стали,И, что ни круг, росла их красота.

Потом они умолкшего обсталиИ столь могучий испустили крик,Что здесь* подобье сыщется едва ли.

Слов я не понял; так был гром велик.

Песнь двадцать вторая

Седьмое небо — Сатурн (окончание) — Вознесение в восьмое, звездное небо

Объят смятеньем, я направил взорыК моей вожатой, как малыш спешитВсегда туда, где верной ждет опоры;

Она, как мать, чей голос так звучит,Что мальчик, побледневший от волненья,Опять веселый обретает вид,

Сказала мне: «Здесь горние селенья.Иль ты забыл, что свят в них каждый мигИ все исходит от благого рвенья?

Суди, как был бы искажен твой ликМоей улыбкой и поющим хором,Когда тебя так потрясает крик,

Непонятый тобою, но в которомПредвозвещалось мщенье, чей приходТы сам еще увидишь смертным взором.

Небесный меч ни медленно сечет,Ни быстро, разве лишь в глазах иного,Кто с нетерпеньем иль со страхом ждет.

Теперь ты должен обернуться снова;Немало душ, одну другой славнейУвидишь ты, мое исполнив слово».

Я оглянулся, повинуясь ей;И мне станица мелких сфер предстала,Украшенных взаимностью лучей.

Я был как тот, кто притупляет жалоЖелания и заявить о немНе смеет, чтоб оно не раздражало.

Но подплыла всех налитей огнемИ самая большая из жемчужинУнять меня в томлении моем.

В ней я услышал* : «Будь твой взор так дружен,Как мой, с любовью, жгущей нашу грудь,Вопрос твой был бы в слове обнаружен.

Но я, чтоб не замедлен был твой путьК высокой цели, не таю ответа,Хоть ты уста боишься разомкнуть.

Вершину над Касино* в оны летаТолпами посещал в урочный часОбманутый народ,* противник света.

Я — тот, кто там поведал в первый раз,Как назывался миру ниспославшийТу истину, что так возносит нас;

По милости, мне свыше воссиявшей,Я всю округу вырвал из тенетНечистой веры, землю соблазнявшей.

Все эти светы были, в свой черед,Мужи, чьи взоры созерцали бога,А дух рождал священный цвет и плод.

Макарий здесь, здесь Ромоальд,* здесь многоМоих собратий, чей в монастыряхБыл замкнут шаг и сердце было строго».

И я ему: «Приязнь, в твоих словахМне явленная, и благоволенье,Мной видимое в ваших пламенах,

Моей души раскрыли дерзновенье,Как розу раскрывает солнца зной,Когда всего сильней ее цветенье.

И я прошу; и ты, отец, открой,Могу ли я пребыть в отрадной вере,Что я узрю воочью образ твой».

И он мне: «Брат, свершится в высшей сфере*Все то, чего душа твоя ждала;Там все, и я, блаженны в полной мере.

Там свершена, всецела и зрелаНадежда всех; там вечно пребываетЛюбая часть недвижной, как была.

То — шар вне места, остий он не знает;И наша лестница, устремленаВ его предел, от взора улетает.

Пред патриархом Яковом онаДотуда от земли взнеслась когда-то,Когда предстала, ангелов полна.*

Теперь к ее ступеням не подъятаНичья стопа, и для сынов землиПисать устав мой — лишь бумаги трата.

Те стены, где монастыри цвели, —Теперь вертепы; превратились рясыВ дурной мукой набитые кули.

Не так враждебна лихва без прикрасыВсевышнему, как в нынешние дниСтоль милые монашеству запасы.

Все, чем владеет церковь, — искониНаследье нищих, страждущих сугубо,А не родни* иль якобы родни.

Столь многое земному телу любо,Что раньше минет чистых дум пора,Чем первый желудь вырастет у дуба.

Петр* начинал без злата и сребра,А я — молитвой и постом упорным;Франциск смиреньем звал на путь добра.

И ты, сравнив с почином благотворнымТот путь, каким преемники идут,Увидишь сам, что белый цвет стал черным.

Хоть в том, как Иордан был разомкнутИ вскрылось море, промысл объявилсяЧудесней, чем была бы помощь тут».

Так он сказал и вновь соединилсяС собором, и собор слился тесней;Затем, как вихорь, разом кверху взвился.

Моя владычица вдоль ступенейМеня взметнула легким мановеньем,Всесильным над природою моей;

Ни вверх, ни вниз естественным движеньемТак быстро не спешат в земном краю,Чтобы с моим сравниться окрыленьем.

Читатель, верь, — как то, что я таюНадежду вновь обресть усладу Рая,Которой ради, каясь, перси бью, —

Ты не быстрей обжег бы, вынимая,Свой перст в огне, чем предо мной возникЗнак, первый вслед Тельцу,* меня вбирая.

О пламенные звезды, о родникВысоких сил, который возлелеялМой гений, будь он мал или велик!*

Всходил меж вас, меж вас к закату реялОтец всего, в чем смертна жизнь, когдаТосканский воздух на меня повеял;*

И мне, чудесно взятому туда,Где ходит свод небесный, вас кружащий,*Быть в вашем царстве выпала чреда.

К вам устремляю ныне вздох молящий,Дабы мой дух окреп во много кратИ трудный шаг* свершил, его манящий.

«Так близок ты к последней из отрад, —Сказала Беатриче мне, — что строгийБыть должен у тебя и чистый взгляд.

Пока ты не вступил в ее чертоги,Вниз посмотри, — какой обширный мирЯ под твои уже повергла ноги;

Чтоб уготовать в сердце светлый пирПобедным толпам,* что сюда несутсяС веселием сквозь круговой эфир».

Тогда я дал моим глазам вернутьсяСквозь семь небес — и видел этот шар*Столь жалким, что не мог не усмехнуться;

И чем в душе он меньший будит жар,Тем лучше; и к другому обращенныйБесспорнейшую мудрость принял в дар.

Я дочь Латоны* видел озареннойБез тех теней,* чье прежде естествоИскал в среде густой и разреженной.

Я вынес облик сына твоего,О Гиперион* ; и постиг круженье,О Майя и Диона,* близ него.

Я созерцал смягченное гореньеЮпитера меж сыном и отцом;*Мне уяснилось их перемещенье.

И быстроту свою, и свой объемВсе семеро представили мне сами,И как у всех — уединенный дом.

С нетленными вращаясь Близнецами,Клочок, родящий в нас такой раздор,Я видел весь, с горами и реками.*

Потом опять взглянул в прекрасный взор.

Песнь двадцать третья