Данте Алигьери - Божественная комедия (илл. Доре)

Песнь девятнадцатая

Шестое небо — Юпитер (продолжение)

Парил на крыльях, широко раскрытых,Прекрасный образ и в себе вмещалВеселье душ, в отрадном frui* слитых.

И каждая была как мелкий лал,В котором словно солнце отражалось,И жгучий луч в глаза мне ударял.

И то, что мне изобразить осталось,Ни в звуках речи, ни в чертах чернил,Ни в снах мечты вовек не воплощалось.

Я видел и внимал, как говорилОрлиный клюв, и «я» и «мой» звучало,Где смысл реченья «мы» и «наш» сулил.

«За правосудье, — молвил он сначала, —И праведность я к славе вознесен,Для коей одного желанья мало.

Я памятен среди земных племен,Но мой пример в народах извращенных,Хоть и хвалим, не ставится в закон».

Так пышет в груде углей раскаленныхЕдиный жар, как были здесь слитыВ единый голос сонмы просветленных.

И я тогда: «О вечные цветыНетленной неги, чьи благоуханьяСлились в одно, отрадны и чисты,

Повейте мне, чтоб я не знал алканья,Которым я терзаюсь так давно,Не обретая на земле питанья!

Хоть в небесах другой стране* даноСлужить зерцалом правосудью бога,Оно от вашей не заслонено.

Вы знаете, как я вам внемлю строго,И знаете сомненье* , тайных мукМоей душе принесшее столь много».

Как сокол, если снять с него клобук,Вращает голову, и бьет крылами,И горд собой, готовый взвиться вдруг,

Так этот образ, сотканный хваламиЩедротам божьим, мне себя явилИ песни пел, неведомые нами.

Потом он начал: «Тот, кто очертилОкружность мира, где и сокровенный,И явный строй вещей распределил,

Не мог запечатлеть во всей вселеннойСвой разум так, чтобы ее пределОн не превысил в мере несравненной.

Тот первый горделивец, кто владелВсем, что доступно созданному было,Не выждав озаренья, пал, незрел.*

И всякому, чья маломощней сила,То Благо охватить возбранено,Что, без границ, само себе — мерило.

Зато и наше зренье, — а оноЛишь как единый из лучей причастноУму, которым все озарено, —

Не может быть само настолько властно,Чтобы его Исток во много разНе видел дальше, чем рассудку ясно.

И разум, данный каждому из вас,В смысл вечной справедливости вникая,Есть как бы в море устремленный глаз:

Он видит дно, с прибрежия взирая,А над пучиной тщетно мечет взгляд;Меж тем дно есть, но застит глубь морская.

Свет — только тот, который восприятОт вечной Ясности; а все иное —Мрак, мгла телесная, телесный яд.

Отныне правосудие живоеТебе раскрыл я и вопрос пресек,Не оставлявший мысль твою в покое.

Ты говорил: «Родится человекНад брегом Инда; о Христе ни словаОн не слыхал и не читал вовек;

Он был всегда, как ни судить сурово,В делах и в мыслях к правде обращен,Ни в жизни, ни в речах не делал злого.

И умер он без веры, не крещен.И вот, он проклят; но чего же ради?Чем он виновен, что не верил он?»

Кто ты, чтобы, в судейском сев наряде,За много сотен миль решать дела,Когда твой глаз не видит дальше пяди?

Все те, чья мысль со мной бы вглубь пошла,Когда бы вас Писанье не смиряло,Сомненьям бы не ведали числа.

О стадо смертных, мыслящее вяло!Благая воля изначала днейОт благости своей не отступала.

То — справедливо, что созвучно с ней;Не привлекаясь бренными благами,Она творит их из своих лучей».

Как аист, накормив птенцов, кругами,Витая над гнездом, чертит простор,А выкормок следит за ним глазами,

Так воспарял, — и так вздымал я взор, —Передо мною образ благодатный,Чьи крылья подвигал такой собор.

Он пел, кружа, и молвил: «Как невнятныТебе мои слова, так искониПути господни смертным непонятны».

Когда недвижны сделались огниСвятого духа, все как знак чудесный,Принесший Риму честь в былые дни,*

Он начал вновь: «Сюда, в чертог небесный,Не восходил не веривший в ХристаНи ранее, ни позже казни крестной.

Но много и таких зовет Христа,Кто в день возмездья будет меньше prope*К нему, чем те, кто не знавал Христа.

Они родят презренье в эфиопе,Когда кто здесь окажется, кто — там,Навек в богатом или в нищем скопе.*

Что скажут персы вашим королям,Когда листы раскроются для взора,Где полностью записан весь их срам?

Там узрят, средь Альбертова позора,Как пражская земля разорена,О чем перо уже помянет скоро;*

Там узрят, как над Сеной жизнь скудна,С тех пор как стал поддельщиком металлаТот, кто умрет от шкуры кабана;*

Там узрят, как гордыня обуялаШотландца с англичанином,* как имВ своих границах слишком тесно стало.

Увидят, как верны грехам земнымИспанец и богемец,* без печалиМирящийся с бесславием своим;

Увидят, что заслуги засчиталиХромцу ерусалимскому чрез I,А через М — обратное вписали;*

Увидят, как живет в скупой грязиТот, кто над жгучим островом вельможен,*Где для Анхиза был конец стези;*

И чтобы показать, как он ничтожен,О нем напишут с сокращеньем слов,Где многий смысл в немного строчек вложен.

И обличатся в мерзости греховИ брат, и дядя,* топчущие рьяноЧесть прадедов и славу двух венцов.

И не украсят царственного санаНорвежец, португалец или серб,Завистник веницейского чекана.*

Блаженна Венгрия, когда ущербСвой возместит!* И счастлива Наварра,Когда горами оградит свой герб!*

Ее остерегают от удараСтон Никосии, Фамагосты крик,Которых лютый зверь терзает яро,

С другими неразлучный ни на миг».*

Песнь двадцатая

Шестое небо — Юпитер (окончание)

Как только тот, чьим блеском мир сияет,Покинет нами зримый небосклон,И ясный день повсюду угасает,

Твердь, чьи высоты озарял лишь он,Вновь проступает в яркости мгновеннойНесчетных светов, где один зажжен.*

Я вспомнил этот стройный чин вселенной,Чуть символ мира и его вождейСомкнул, смолкая, клюв благословенный;

Затем что весь собор живых огней,Лучистей вспыхнув, начал песнопенья,Утраченные памятью моей.

О жар любви в улыбке озаренья,Как ты пылал в свирельном звоне их,Где лишь святые дышат помышленья!

Когда в лучах камений дорогих,В шестое пламя* вправленных глубоко,Звук ангельского пения затих,

Я вдруг услышал словно шум потока,Который, светлый, падает с высот,Являя мощность своего истока.

Как звук свое обличие беретУ шейки цитры или как дыханьюОтверстье дудки звонкость придает,

Так, срока не давая ожиданью,Тот шум, вздымаясь вверх, пророкотал,Как полостью, орлиною гортанью.

Там в голос превратясь, он зазвучалИз клюва, как слова, которых знойноЖелало сердце, где я их вписал.

«Та часть моя, что видит* и спокойноВыносит солнце у орлов земли, —Сказал он, — взоров пристальных достойна.

Среди огней, что образ мой сплели,Те, чьим сверканьем глаз мой благороден,Всех остальных во славе превзошли.

Тот, посредине, что с зеницей сходен,Святого духа некогда воспелИ нес, из веси в весь, ковчег господень.*

Теперь он знает, сколь благой уделОн выбрал, дух обрекши славословью,Затем что награжден по мере дел.

Из тех пяти, что изогнулись бровью,Тот, что над клювом ближе помещен,По мертвом сыне скорбь утешил вдовью.

Теперь он знает, сколь велик урон —Нейти с Христом, и негой несказанной,И участью обратной искушен.*

А тот, кто в этой дужке, мной названной,Вверх по изгибу продолжает ряд,Отсрочил смерть* молитвой покаянной.

Теперь он знает, что навеки святПредвечный суд, хотя мольбы пороюСегодняшнее завтрашним творят.

А тот, за ним, с законами и мною,Стремясь к добру, хоть это к злу вело,Стал греком, пастыря даря землею.*

Теперь он знает, как родивший злоПохвальным делом — принят в сонм счастливы!Хоть дело это гибель в мир внесло.

Тот, дальше книзу, свет благочестивыйГульельмом был,* чей край по нем скорбит,Скорбя, что Карл и Федериго живы.*

Теперь он знает то, как небо чтитБлагих царей, и блеск его богатыйОб этом ярко взору говорит.

Кто бы поверил, дольной тьмой объятый,Что здесь священных светов торжествоРифей-троянец* разделил как пятый?

Теперь он знает многое, чегоВам не постигнуть в милости бездонной,Неисследимой даже для него».

Как жаворонок, в воздух вознесенный,Песнь пропоет и замолчит опять,Последнею отрадой утоленный,*

Такою мне представилась печатьТой изначальной воли, чьи веленьяВсему, что стало, повелели стать.

И хоть я был для моего сомненьяЛишь как стекло, прикрывшее цвета,Оно не потерпело промедленья,

Но: «Как же это?» — сквозь мои устаТолкнуло грузно всем своим напором;И вспыхнула сверканий красота.

Тогда, еще светлей пылая взором,Ответил мне благословенный стяг,Чтоб разум мой не мучился раздором:

«Хоть ты уверовал, что это так,Как я сказал, — твой ум не постигает;И ты, поверив, не рассеял мрак.

Ты — словно тот, кто имя вещи знает,Но сущности ее не разберет,Пока другой помочь не пожелает.

Regnum coelorum* принужденья ждетЖивой надежды и любви возжженной,Чтобы господней воли пал оплот.

Она, — не как боец, бойцом сраженный, —Сама желает быть побеждена,И побеждает благость побежденной.

Тебе в брови и первая странна,И пятая душа, и то, что в станеБесплотных сил горят их пламена.

Из тел они взошли как христиане,Не как язычники, в пронзенье ног*Тот как в былое веря, тот — заране.

Одна из Ада, где замкнут порогРаскаянью, в свой прах опять вступила;И тем воздал живой надежде бог,

Живой надежде, где черпалась силаМольбы к творцу — воззвать ее в свой час,Чтоб волю в ней подвигнуть можно было.

Тот славный дух, о ком идет рассказ,На краткий срок в свое вернувшись тело,Уверовал в того, кто многих спас;

И, веруя, зажегся столь всецелоОгнем любви, что в новый смертный мигБыл удостоен этого предела.*

Другой, по благодати, чей родникБьет из таких глубин, что взор твореньяДо первых струй ни разу не проник,

Направил к правде все свои стремленья;И бог, за светом свет, ему открылГрядущую годину искупленья;

И с той поры он в этой вере жил,И не терпел языческого смрада,И племя развращенное корил.*

Он крестник был трех жен господня сада,Идущих рядом с правым колесом, —Сверх десяти столетий до обряда.*

О предопределение, в какомСкрыт недре корень твой от глаз туманных,Не видящих причину целиком!

Ваш суд есть слово судей самозванных,О смертные! И мы, хоть бога зрим,Еще не знаем сами всех избранных.

Мы счастливы неведеньем своим;Всех наших благ превыше это благоЧто то, что хочет бог, и мы хотим».

Так милостью божественного стяга,Чтоб озарить мой близорукий взгляд,Мне подалась целительная влага.

И как певцу искусный лирник в ладБряцает на струнах и то, что спето,Звучит приятнее во много крат,

Так, речи вторя, — ясно помню это, —Подобно двум мигающим очам, —Я видел, — оба благодатных света

Мерцали огоньками в лад словам.

Песнь двадцать первая