Данте Алигьери - Божественная комедия (илл. Доре)

Песнь тридцать первая

Земной Рай — Лета

Ты, ставший, у священного потока, —Так, речь ко мне направив острием,Хоть было уж и лезвие* жестоко,

Она тотчас же начала потом, —Скажи, скажи, права ли я! ПризнанийМои улики требуют во всем».

Я был так слаб от внутренних терзаний,Что голос мой, поднявшийся со дна,Угас, еще не выйдя из гортани.

Пождав: «Ты что же? — молвила она. —Ответь мне! Память о годах печали*В тебе волной* еще не сметена».

Страх и смущенье, горше, чем вначале,Исторгли из меня такое «да»,Что лишь глаза его бы распознали.

Как самострел ломается, когдаНатянут слишком, и полет пологийЕго стрелы не причинит вреда,

Так я не вынес бремени тревоги,И ослабевший голос мой затих,В слезах и вздохах, посреди дороги.

Она сказала: «На путях моих,Руководимый помыслом о благе,Взыскуемом превыше всех других,*

Скажи, какие цепи иль оврагиТы повстречал, что мужеством иссякИ к одоленью не нашел отваги?

Какие на челе у прочих благУвидел чары и слова обета,Что им навстречу устремил свой шаг?»

Я горьким вздохом встретил слово этоИ, голос мой усильем подчиня,С трудом раздвинул губы для ответа.

Потом, в слезах: «Обманчиво маня,Мои шаги влекла тщета земная,Когда ваш облик скрылся от меня».

И мне она: «Таясь иль отрицая,Ты обмануть не мог бы Судию,Который судит, все деянья зная.

Но если кто признал вину своюСвоим же ртом, то на суде точилоВращается навстречу лезвию.*

И все же, чтоб тебе стыднее было,Заблудшему, и чтоб тебя опять,Как прежде, песнь сирен не обольстила,

Не сея слез, внимай мне, чтоб узнать,Куда мой образ, ставший горстью пыли,Твои шаги был должен направлять.

Природа и искусство не дарилиТебе вовек прекраснее услад,Чем облик мой, распавшийся в могиле.

Раз ты лишился высшей из отрадС моею смертью, что же в смертной долеЕще могло к себе привлечь твой взгляд?

Ты должен был при первом же уколеТого, что бренно, устремить полетВослед за мной, не бренной, — как дотоле.

Не надо было брать на крылья гнет,Чтоб снова пострадать, — будь то девичкаИль прочий вздор, который миг живет.

Раз, два страдает молодая птичка;А оперившихся и зорких птицОт стрел и сети бережет привычка».

Как малыши, глаза потупив ниц,Стоят и слушают и, сознаваяСвою вину, не подымают лиц,

Так я стоял. «Хоть ты скорбишь, внимая,Вскинь бороду, — она сказала мне. —Ты больше скорби вынесешь, взирая».

Крушится легче дуб на крутизнеПод ветром, налетевшим с полуночиИли рожденным в Ярбиной стране,*

Чем поднял я на зов чело и очи;И, бороду взамен лица назвав,Она отраву сделала жесточе.

Когда я каждый распрямил сустав,Глаз различил, что первенцы творенья*Дождем цветов не окропляют трав;

И я увидел, полн еще смятенья,Что Беатриче взоры навелаНа Зверя, слившего два воплощенья.*

Хоть за рекой и не открыв чела, —Она себя былую побеждала*Мощнее, чем других, когда жила.

Крапива скорби так меня сжигала,Что, чем сильней я что-либо любил,Тем ненавистней это мне предстало.

Такой укор мне сердце укусил,Что я упал; что делалось со мною,То знает та, кем я повержен был.

Обретши силы в сердце, над собоюЯ увидал сплетавшую венок*И услыхал: «Держись, держись, рукою!»

Меня, по горло погрузи в поток,Она влекла и легкими стопамиПоверх воды скользила, как челнок.

Когда блаженный берег был над нами,«Asperges me»,* — так нежно раздалось,Что мне не вспомнить, не сказать словами.

Меж тем она, взметнув ладони врозь,Склонилась надо мной и погрузилаМне голову, так что глотнуть пришлось.*

Потом, омытым влагой, поместилаМеж четверых красавиц* в хоровод,И каждая меня рукой укрыла.

«Мы нимфы — здесь, мы — звезды в тьме высот;*Лик Беатриче не был миру явлен,Когда служить ей мы пришли вперед.*

Ты будешь нами перед ней поставлен;Но вникнешь в свет ее отрадных глазСреди тех трех, чей взор острей направлен».*

Так мне они пропели; и тотчасМы перед грудью у Грифона стали,Имея Беатриче против нас.

«Не береги очей, — они сказали. —Вот изумруды, те, что с давних порОружием любви тебя сражали».

Сто сот желаний, жарче, чем костер,Вонзили взгляд мой в очи Беатриче,Все на Грифона устремлявшей взор.

Как солнце в зеркале, в таком величьеДвусущный Зверь в их глубине сиял,То вдруг в одном, то вдруг в другом обличье.*

Суди, читатель, как мой ум блуждал,Когда предмет стоял неизмененный,А в отраженье облик изменял.

Пока, ликующий и изумленный,Мой дух не мог насытиться едой,Которой алчет голод утоленный, —

Отмеченные высшей красотой,Три остальные, распевая хором,Ко мне свой пляс приблизили святой.

«Взгляни, о Беатриче, дивным взоромНа верного, — звучала песня та, —Пришедшего по кручам и просторам!

Даруй нам милость и твои устаРазоблачи, чтобы твоя втораяЕму была открыта красота!»*

О света вечного краса живая,Кто так исчах и побледнел без снаВ тени Парнаса, струй его вкушая,

Чтоб мысль его и речь была властнаИзобразить, какою ты явилась,Гармонией небес осенена,

Когда в свободном воздухе открылась?

Песнь тридцать вторая

Земной Рай — Древо познания

Мои глаза так алчно утолялиДесятилетней жажды* жгучий зной,Что все другие чувства мертвы стали;

Взор здесь и там был огражден стенойНевнятия, влекомый неуклонноВ былую сеть улыбкой неземной;

Но влево отклонился принужденно,Когда из уст богинь,* стоявших там,Раздалось слово: «Слишком напряженно!»

Упадок зренья, свойственный глазам,В которых солнце свеже отразилось,Меня на время приобщил к слепцам;

Когда же с малым зренье вновь сроднилось(Я молвлю «с малым», мысля о большом,С которым ощущенье разлучилось),

Я видел — вправо повернув плечом,Святое войско шло стезей возвратной,*С седмицей свеч и с солнцем пред челом.

Как, оградив себя щитами, ратныйЗаходит строй, за стягом идя вспять,Пока порядок не создаст обратный, —

Так стран небесных головная ратьВся перед нами прежде растянулась,Чем колесница стала загибать.

Из женщин каждая к оси вернулась,И благодатный груз повлек Грифон,Но ни перо на нем не шелохнулось.

Та, кем я был сквозь воду проведен,И я, и Стаций шли с руки, где кручеКолесный след в загибе закруглен.

Так, через лес, пустынный и дремучийС тех пор, как змею женщина вняла,Мы шли под голос ангельских созвучий.

Насколько трижды пролетит стрела,Настолько удалясь, мы шаг прервали,И Беатриче на землю сошла.

Тогда «Адам!» все тихо проропталиИ обступили древо, чьих ветвейНи листья, ни цветы не украшали.*

Его намет, чем выше, тем мощнейИ вправо расширявшийся, и влево,Дивил бы индов высотой своей.

«Хвала тебе, Грифон, за то, что древаНе ранишь клювом;* вкус отраден в нем,Но горькие терзанья терпит чрево», —

Вскричали прочие, обстав кругомМогучий ствол; и Зверь двоерожденный:«Так семя всякой правды соблюдем».

И, к дышлу колесницы обращенный,Он к сирой ветви сам его привлек,Связав их вязью, из нее сплетенной.*

Как наши поросли, когда потокБольшого света смешан с тем, которыйВслед за ельцом небесным ждет свой срок,*

Пестро рядятся в свежие уборы,Пока еще не под другой звездойКоней для Солнца запрягают Оры, —

Так в цвет, светлей фиалки полевойИ гуще розы, облеклось растенье,Где прежде каждый сук был неживой.

Я не постиг нездешнее хваленье,Которое весь сонм их возгласил,И не дослушал до конца их пенье.

Умей я начертать, как усыпилСказ о Сиринге очи стражу злому,*Который бденье дорого купил,

Я, подражая образцу такому,Живописал бы, как ввергался в сон;Но пусть искуснейший опишет дрему.

А я скажу, как я был пробужденИ полог сна раздрали блеск мгновенныйИ возглас: «Встань же! Чем ты усыплен?»*

Как, цвет увидев яблони священной,Чьим брачным пиром небеса полныИ чьи плоды бесплотным вожделенны,

Петр, Иоанн и Яков, сраженыБесчувствием, очнулись от глагола,Который разрушал и глубже сны,

И видели, что лишена их школаУже и Моисея, и Ильи,И на учителе другая стола,* —

Так я очнулся, в смутном забытьиУвидев над собой при этом кличеТу, что вдоль струй вела шаги мои.

В смятенье, я сказал: «Где Беатриче?»И та: «Она воссела у корнейЛиствы, обретшей новое величье.

Взгляни на круг приблизившихся к ней;Другие ввысь восходят* за Грифоном,И песня их и глубже, и звучней».

Звенела ль эта речь дальнейшим звоном,Не знаю, ибо мне была виднаТа, что мой слух заставила заслоном.

Она сидела на земле, одна,Как если б воз, который Зверь двучастныйСвязал с растеньем, стерегла она.

Окрест нее смыкали круг прекрасныйСемь нимф,* держа огней священный строй,Над коим Австр и Аквилон* не властны.

«Ты здесь на краткий срок в сени лесной,Дабы затем навек, средь граждан Рима,Где римлянин — Христос, пребыть со мной.

Для пользы мира, где добро гонимо,Смотри на колесницу и потомВсе опиши, что взору было зримо».*

Так Беатриче; я же, весь во всемК стопам ее велений преклоненный,Воззрел послушно взором и умом.

Не падает столь быстро устремленныйОгонь из тучи плотной, чьи пластыСкопились в сфере самой отдаленной,

Как птица Дия пала с высотыВдоль дерева, кору его терзая,А не одну лишь зелень и цветы,

И, в колесницу мощно ударяя,Ее качнула; так, с боков хлеща,Раскачивает судно зыбь морская.*

Потом я видел, как, вскочить ища,Кралась лиса к повозке величавой,Без доброй снеди до костей тоща.

Но, услыхав, какой постыдной славойЕе моя корила госпожа,Она умчала остов худощавый.*

Потом, я видел, прежний путь держа,Орел спустился к колеснице сноваИ оперил ее, над ней кружа.*

Как бы из сердца, горестью больного,С небес нисшедший голос произнес:«О челн мой, полный бремени дурного!»

Потом земля разверзлась меж колес,И видел я, как вышел из провалаДракон, хвостом пронзая снизу воз;

Он, как оса, вбирающая жало,Согнул зловредный хвост и за собойУвлек часть днища, утоленный мало.

Остаток, словно тучный луг — травой,Оделся перьями, во имя цели,Быть может, даже здравой и благой,

Подаренными, и они оделиИ дышло, и колеса по бокам,Так, что уста вздохнуть бы не успели.*

Преображенный так, священный храмЯвил семь глав над опереньем птичьим:Вдоль дышла — три, четыре — по углам.

Три первые уподоблялись бычьим,У прочих был единый рог в челе;В мир не являлся зверь, странней обличьем.*

Уверенно, как башня на скале,На нем блудница наглая сидела,Кругом глазами рыща по земле;

С ней рядом стал гигант, чтобы не смелаНичья рука похитить этот клад;И оба целовались то и дело.*

Едва она живой и жадный взглядКо мне метнула, друг ее сердитыйЕе стегнул от головы до пят.

Потом, исполнен злобы ядовитой,Он отвязал чудовище и в лесЕго повлек, где, как щитом укрытый,

С блудницей зверь невиданный исчез.*

Песнь тридцать третья