Данте Алигьери - Божественная комедия (илл. Доре)

Песнь двадцать девятая

Земной Рай — Мистическая процессия

Как бы любовной негою объята,Окончив речь, она запела так:«Bead, quorum tecta sunt peccata!»*

Как нимфы направляли легкий шаг,Совсем одни, сквозь тень лесов, желая:Та — видеть солнце, та — уйти во мрак, —

Она пошла вверх по реке, ступаяВдоль берега; я — также, к ней плечомИ поступь с мелкой поступью ровняя.

Мы, ста шагов не насчитав вдвоем,Дошли туда, где русло загибало,И я к востоку повернул лицом.

Здесь мы пройти успели столь же мало,Когда она, всем телом обратясь:«Мой брат, смотри и слушай!» — мне сказала.

И вдруг лесная глубина зажгласьБлистаньем неожиданного света,Как молнией внезапно озарясь;

Но молния, сверкнув, исчезнет где-то,А этот свет, возникнув, возрастал,Так что я в мыслях говорил: «Что это?»

Каким-то нежным звуком зазвучалЛучистый воздух; скорбно и суровоЯ дерзновенье Евы осуждал:

Земля и твердь блюли господне слово,А женщина, одна, чуть создана,Не захотела потерпеть покрова;*

Пребудь под ним покорною она,Была бы радость несказанных сенейИ раньше мной, и дольше вкушена.*

Пока я шел средь стольких предваренийВсевечной неги, мыслью оробевИ жаждая все больших упоений,

Пред нами воздух под листвой деревСтал словно пламень, осияв дубраву,И сладкий звук переходил в напев.

Сонм дев священных,* если вам во славуЯ ведал голод, стужу, скудный сон,Себе награды я прошу по праву.

Пусть для меня прольется Геликон* ,И да внушат мне Урания с хором*Стихи о том, чем самый ум смущен.

Вдали, за искажающим простором,*Который от меня их отделял,Семь золотых дерев являлись взорам;

Когда ж я к ним настолько близок стал,Что мнящийся предмет, для чувств обманный,Отдельных свойств за далью не терял,

То дар, уму для различенья данный,Светильники* признал в седмице той,А пенье голосов признал «Осанной».

Светлей пылал верхами чудный строй,Чем полночью в просторах тверди яснойПылает полный месяц над землей.

Я в изумленье бросил взгляд напрасныйВергилию, и мне ответил онТаким же взглядом, как и я — безгласный.

Мой взор был снова к дивам обращен,Все надвигавшимся в строю широкомМедлительнее новобрачных жен.

«Ты что ж, — сказала женщина с упреком, —Горящий взгляд стремишь к живым огням,А что за ними — не окинешь оком?»

И я увидел: вслед, как вслед вождям,Чреда людей, вся в белом, выступала,И белизны такой не ведать нам.

Вода налево от меня сверкалаИ возвращала мне мой левый бок,Едва я озирался, — как зерцало.

Когда я был настолько недалек,Что мы всего лишь речкой разделялись,Я шаг прервал и лучше видеть мог.

А огоньки все ближе надвигались,И, словно кистью проведены,За ними волны, крася воздух, стлались;

Все семь полос, отчетливо видны,Напоминали яркими цветамиЛук солнца или перевязь луны.*

Длину всех этих стягов я глазамиНе озирал; меж крайними просветИзмерился бы десятью шагами.

Под чудной сенью шло двенадцать четМаститых старцев,* двигаясь степенно,И каждого венчал лилейный цвет.

Все воспевали песнь: «БлагословеннаТы в дочерях Адама, и светлаКраса твоя и навсегда нетленна!»

Когда чреда избранная прошлаИ свежую траву освободила,Которою та сторона цвела, —

Как вслед светилам вставшие светила,Четыре зверя* взор мой различил.Их лбы листва зеленая обвила;

У каждого — шесть оперенных крыл;Крыла — полны очей; я лишь означу,Что так смотрел бы Аргус* , если б жил.

Чтоб начертать их облик, я не трачуСтихов, читатель; непосильно мнеПри щедрости исполнить всю задачу.

Прочти Езекииля; он вполнеИх описал, от северного краяИдущих в ветре, в туче и в огне.

Как на его листах, совсем такаяНаружность их; в одной лишь из статейЯ с Иоанном — крылья исчисляя.*

Двуколая, меж четырех зверейПобедная повозка* возвышалась,И впряженный Грифон* шел перед ней.

Он крылья так держал, что отделяласьСрединная от трех и трех полос,И ни одна разъятьем не ломалась.

К вершинам крыл я тщетно взгляд вознес;Он был золототел, где он был птицей,А в остальном — как смесь лилей и роз.

Не то, чтоб Август равной колесницейНе тешил Рима, или Сципион,* —Сам выезд Солнца был бедней сторицей,

Тот выезд Солнца, что упал, спален,Когда Земля взмолилася в печалиИ Дий творил свой праведный закон.*

У правой ступицы, кружа, плясалиТри женщины; одна — совсем ала;Ее в огне с трудом бы распознали;

Другая словно создана былаИз плоти, даже кости, изумрудной;И третья — как недавний снег бела.

То белая вела их в пляске чудной,То алая, чья песнь у всех заразТо легкой поступь делала, то трудной.*

А слева — четверо вели свой пляс,Одеты в пурпур, повинуясь ладуОдной из них, имевшей третий глаз.*

За этим сонмищем предстали взглядуДва старца, сходных обликом благимИ твердым, но несходных по наряду;

Так, одного питомцем бы своимСчел Гиппократ, природой сотворенныйНа благо самым милым ей живым;

Обратною заботой поглощенный,Второй сверкал столь режущим мечом,Что я глядел чрез реку, устрашенный.*

Прошли смиренных четверо* потом;И одинокий старец, вслед за ними,Ступал во сне, с провидящим челом.*

Все семь от первых ризами своимиНе отличались; но взамен лилейВенчали розы наравне с другими

Багряными цветами снег кудрей;Далекий взор клялся бы, что их лицаОгнем пылают кверху от бровей.

Когда со мной равнялась колесница,Раздался гром; и, словно возбраненБыл дальше ход, святая вереница

Остановилась позади знамен.*

Песнь тридцатая

Земной Рай — Появление Беатриче

Когда небес верховных семизвездье,Чьей славе чужд закат или восходИ мгла иная, чем вины возмездье,

Всем указуя должных дел черед,Как указует нижнее десницеТого, кто судно к пристани ведет,

Остановилось,* — шедший в веренице,Перед Грифоном, праведный соборС отрадой обратился к колеснице;

Один, подъемля вдохновенный взор,Спел: «Veni, sponsa, de Libano, veni!»* —Воззвав трикраты, и за ним весь хор.

Как сонм блаженных из могильной сени,Спеша, восстанет на призывный звук,В земной плоти, воскресшей для хвалений,

Так над небесной колесницей вдруг.Возникло сто, ad vocem tanti senis,*Всевечной жизни вестников и слуг.*

И каждый пел: «Benedictus qui venis!»*И, рассыпая вверх и вкруг цветы,Звал: «Manibus о date lilia plenis!»*

Как иногда багрянцем залитыВ начале утра области востока,А небеса прекрасны и чисты,

И солнца лик, поднявшись невысоко,Настолько застлан мягкостью паров,Что на него спокойно смотрит око, —

Так в легкой туче ангельских цветов,Взлетавших и свергавшихся обваломНа дивный воз и вне его краев,

В венке олив, под белым покрывалом,Предстала женщина,* облаченаВ зеленый плащ и в платье огне-алом.

И дух мой, — хоть умчались времена,Когда его ввергала в содроганьеОдним своим присутствием она,

А здесь неполным было созерцанье, —Пред тайной силой, шедшей от нее,Былой любви изведал обаянье.

Едва в лицо ударила моеТа сила, чье, став отроком, я вскореРазящее почуял острие,

Я глянул влево, — с той мольбой во взоре,С какой ребенок ищет мать своюИ к ней бежит в испуге или в горе, —

Сказать Вергилию: «Всю кровь моюПронизывает трепет несказанный:Следы огня былого узнаю!»

Но мой Вергилий в этот миг нежданныйИсчез, Вергилий, мой отец и вождь,Вергилий, мне для избавленья данный.

Все чудеса запретных Еве рощОмытого росой* не оградилиОт слез, пролившихся, как черный дождь.

«Дант, оттого что отошел Вергилий,Не плачь, не плачь еще; не этот мечТебе для плача жребии судили».

Как адмирал, чтобы людей увлечьНа кораблях воинственной станицы,То с носа, то с кормы к ним держит речь,

Такой, над левым краем колесницы,Чуть я взглянул при имени своем,Здесь поневоле вписанном в страницы,

Возникшая с завешенным челомСредь ангельского празднества — стояла,Ко мне чрез реку обратясь лицом.

Хотя опущенное покрывало,Окружено Минервиной листвой,*Ее открыто видеть не давало,

Но, с царственно взнесенной головой,Она промолвила, храня обличьеТого, кто гнев удерживает свой:

«Взгляни смелей! Да, да, я — Беатриче.Как соизволил ты взойти сюда,*Где обитают счастье и величье?»

Глаза к ручью склонил я, но когдаСебя увидел, то, не молвив слова,К траве отвел их, не стерпев стыда.

Так мать грозна для сына молодого,Как мне она казалась в гневе том:Горька любовь, когда она сурова.

Она умолкла; ангелы кругомЗапели: «In te, Domine, speravi»,*На «pedes meos» завершив псалом.

Как леденеет снег в живой дубраве,Когда, славонским ветром остужен,Хребет Италии сжат в мерзлом сплаве,

И как он сам собою поглощен,Едва дохнет земля, где гибнут тени,*И кажется-то воск огнем спален, —

Таков был я, без слез и сокрушений,До песни тех, которые поютВослед созвучьям вековечных сеней;*

Но чуть я понял, что они зовутПростить меня, усердней, чем словами:«О госпожа, зачем так строг твой суд!», —

Лед, сердце мне сжимавший как тисками,Стал влагой и дыханьем и, томясь,Покинул грудь глазами и устами.

Она, все той же стороны держасьНа колеснице, вняв моленья эти,Так, речь начав, на них отозвалась:

«Вы бодрствуете в вековечном свете;Ни ночь, ни сон не затмевают вамНеутомимой поступи столетий;

И мой ответ скорей тому, кто тамСейчас стоит и слезы льет безгласно,И скорбь да соразмерится делам.

Не только силой горних кругов, властноВелящих семени дать должный плод,Чему расположенье звезд причастно,

Но милостью божественных щедрот,Чья дождевая туча так подъята,Что до нее наш взор не досягнет,

Он в новой жизни* был таков когда-то,Что мог свои дары, с теченьем дней,Осуществить невиданно богато.

Но тем дичей земля и тем вредней,Когда в ней плевел сеять понемногу,Чем больше силы почвенной у ней.

Была пора, он находил подмогуВ моем лице; я взором молодымВела его на верную дорогу.

Но чуть я, между первым и вторымИз возрастов,* от жизни отлетела, —Меня покинув, он ушел к другим.*

Когда я к духу вознеслась от телаИ силой возросла и красотой,Его душа к любимой охладела.

Он устремил шаги дурной стезей,К обманным благам, ложным изначала,Чьи обещанья — лишь посул пустой.

Напрасно я во снах к нему взывалаИ наяву,* чтоб с ложного следаВернуть его: он не скорбел нимало.

Так глубока была его беда,Что дать ему спасенье можно былоЛишь зрелищем погибших навсегда.

И я ворота мертвых посетила,Прося, в тоске, чтобы ему помогТот, чья рука его сюда взводила.

То было бы нарушить божий рок —Пройти сквозь Лету и вкусить губамиТакую снедь, не заплатив оброк

Раскаянья, обильного слезами».

Песнь тридцать первая