Данте Алигьери - Божественная комедия (илл. Доре)

Песнь двадцать седьмая

Круг седьмой (окончание) — Восхождение к Земному Раю

Так, чтоб ударить первыми лучамиВ те страны, где его творец угас,Меж тем как Эбро льется под Весами,

А волны в Ганге жжет полдневный час,Стояло солнце; меркнул день, сгорая,*Когда господень ангел встретил нас.

«Bead muncbo corde!»* воспеваяЗвучней, чем песни на земле звучны,Он высился вне пламени, у края.

«Святые души, вы пройти должныУкус огня; идите в жгучем зноеИ слушайте напев с той стороны!»

Он подал нам напутствие такое,И, слыша эту речь, я стал как тот,Кто будет в недро погружен земное.

Я, руки сжав и наклонясь вперед,Смотрел в огонь, и в памяти ожилиТела людей, которых пламя жжет.

Тогда ко мне поэты обратилиСвой взгляд. «Мой сын, переступи порог:Здесь мука, но не смерть, — сказал Вергилий. —

Ты — вспомни, вспомни!.. Если я помогТебе спуститься вглубь на Герионе,Мне ль не помочь, когда к нам ближе бог?

И знай, что если б в этом жгучем лонеТы хоть тысячелетие провел,Ты не был бы и на волос в уроне.

И если б ты проверить предпочел,Что я не обманул тебя нимало,Стань у огня и поднеси подол.

Отбрось, отбрось все, что твой дух сковало!Взгляни — и шествуй смелою стопой!»А я не шел, как совесть ни взывала.

При виде черствой косности такойОн, чуть смущенный, молвил: «Сын, ведь этоСтена меж Беатриче и тобой».

Как очи, угасавшие для света,На имя Фисбы приоткрыл ПирамПод тутом, ставшим кровяного цвета,*

Так, умягчен и больше не упрям,Я взор к нему направил молчаливый,Услышав имя, милое мечтам.

А он, кивнув, сказал: «Ну как, ленивый?Чего мы ждем?» И улыбнулся мне,Как мальчику, прельстившемуся сливой.

И он передо мной исчез в огне,Прося, чтоб Стаций третьим шел, донынеДеливший нас в пути по крутизне.

Вступив, я был бы рад остыть в пучинеКипящего стекла, настолько злейБыл непомерный зной посередине.

Мой добрый вождь, чтобы я шел смелей,Вел речь о Беатриче, повторяя:«Я словно вижу взор ее очей».

Нас голос вел, сквозь пламя призывая;И, двигаясь туда, где он звенел,Мы вышли там, где есть тропа крутая.

Он посреди такого света пел«Venite, benedicti Patris mei!»,*Что яркости мой взгляд не одолел.

«Уходит солнце, скоро ночь. БыстрееИдите в гору, — он потом сказал, —Пока закатный край не стал чернее».

Тропа шла прямо вверх среди двух скалИ так, что свет последних излученийЯ пред собой у солнца отнимал;

Преодолев немногие ступени,Мы ощутили солнечный заходТам, сзади нас, по угасанью тени.

И прежде чем огромный небосводТак потемнел, что все в нем стало схожеИ щедрой ночи наступил черед,

Для нас ступени превратились в ложе,Затем что горный мрак от нас унесИ мощь к подъему, и желанье тоже.

Как, мямля жвачку, тихнет стадо коз,Которое, пока не стало сыто,Спешило вскачь с утеса на утес,

И ждет в тени, пока жара разлита,А пастырь, опершись на посошок,Стоит вблизи, чтоб им была защита,

И как овчар, от хижины далек,С гуртом своим проводит ночь в покое,Следя, чтоб зверь добычу не увлек;

Так в эту пору были мы все трое,Я — за козу, они — за сторожей,Замкнутые в ущелие крутое.

Простор был скрыт громадами камней,Но над тесниной звезды мне сияли,Светлее, чем обычно, и крупней.

Так, полон дум и, глядя в эти дали,Я был охвачен сном; а часто сонВещает то, о чем и не гадали.

Должно быть, в час, когда на горный склонС востока Цитерея* засияла,Чей свет как бы любовью напоен,

Мне снилось — на лугу цветы сбиралаПрекрасная и юная жена,И так она, сбирая, напевала:

«Чтоб всякий ведал, как я названа,Я — Лия, и, прекрасными рукамиПлетя венок, я здесь брожу одна.

Для зеркала я уберусь цветами;Сестра моя Рахиль с его стеклаНе сводит глаз и недвижима днями.

Ей красота ее очей мила,Как мне — сплетенный мной убор цветочный;Ей любо созерцанье, мне — дела».*

Но вот уже перед зарей восточной,Которая скитальцам тем милей,Чем ближе к дому их привал полночный,

Везде бежала тьма, и сон мой с ней;Тогда я встал с одра отдохновенья,Увидя вставшими учителей.

«Тот сладкий плод,* который поколеньяТревожно ищут по стольким ветвям,Сегодня утолит твои томленья».

Со мною говоря, к таким словамПрибег Вергилий; вряд ли чья щедротаБыла безмерней по своим дарам.

За мигом миг во мне росла охотаБыть наверху, и словно перья крылЯ с каждым шагом ширил для полета.

Когда под нами весь уклон проплылИ мы достигли высоты конечной,Ко мне глаза Вергилий устремил,

Сказав: «И временный огонь, и вечныйТы видел, сын, и ты достиг земли,Где смутен взгляд мой, прежде безупречный.

Тебя мой ум и знания вели;Теперь своим руководись советом:Все кручи, все теснины мы прошли.

Вот солнце лоб твой озаряет светом;Вот лес, цветы и травяной ковер,Самовозросшие в пространстве этом.

Пока не снизошел счастливый взорТой, что в слезах тогда пришла за мною,Сиди, броди — тебе во всем простор.

Отныне уст я больше не открою;Свободен, прям и здрав твой дух; во всемСудья ты сам; я над самим тобою

Тебя венчаю митрой и венцом».*

Песнь двадцать восьмая

Земной Рай — Мательда

В великой жажде обойти дозоромГосподень лес,* тенистый и живой,Где новый день смягчался перед взором,

Я медленно от кручи круговойПошел нагорьем, и земля дышалаСо всех сторон цветами и травой.

Ласкающее веянье, нималоНе изменяясь, мне мое челоКак будто нежным ветром обдавало

И трепетную сень вершин гнелоВ ту сторону, куда гора святаяБросает тень, как только рассвело, —

Но все же не настолько их сгибая,Чтобы умолкли птички, оробевИ все свои искусства прерывая:

Они, ликуя посреди дерев,Встречали песнью веянье востокаВ листве, гудевшей их стихам припев,

Тот самый, что в ветвях растет широко,Над взморьем Кьясси наполняя бор,*Когда Эол* освободит Сирокко.

Я между тем так далеко простерМой путь сквозь древний лес, что понемногуСо всех сторон замкнулся кругозор.

И вдруг поток* мне преградил дорогу,Который мелким трепетом волныКлонил налево травы по отлогу.

Чистейшие из вод земной страныНаполнены как будто мутью сорнойПред этою, сквозной до глубины,

Хотя она струится черной-чернойПод вековечной тенью, для лучейИ солнечных, и лунных необорной.

Остановясь, я перешел ручейГлазами, чтобы видеть, как растеньяРазнообразны в свежести своей.

И вот передо мной, как те явленья,Когда нежданно в нас устраненаЛюбая дума силой удивленья,

Явилась женщина,* и шла одна,И пела, отбирая цвет от цвета,Которых там пестрела пелена.

«О женщина, чья красота согретаЛучом любви, коль внешний вид не ложь,Но сердца достоверная примета, —

Быть может, ты поближе подойдешь, —Сказал я ей, — и станешь над стремниной,Чтоб я расслышать мог, что ты поешь?

Ты кажешься мне юной Прозерпиной,Когда расстаться близился чередЦерере — с ней, ей — с вешнею долиной».*

Как чтобы в пляске сделать поворот,Она, скользя сомкнутыми стопамиИ мелким шагом двигаясь вперед,

Меж алыми и желтыми цветамиК моей оборотилась сторонеС девически склоненными глазами;

И мой призыв был утолен вполне,Когда она так близко подступила,Что смысл напева долетал ко мне.

Придя туда, где побережье былоУже омыто дивною рекой,Открытый взор она мне подарила.

Едва ли мог струиться блеск такойИз-под ресниц Венеры, уязвленнойНегаданно сыновнею рукой.*

Среди травы, волнами орошенной,Она, смеясь, готовила венок,Без семени на высоте рожденный.

На три шага нас разделял поток;Но Геллеспонт, где Ксеркс познал невзгоду,Людской гордыне навсегда урок,*

Леандру был милее в непогоду,Когда он плыл из Абидоса в Сест,*Чем мне — вот этот, не разъявший воду.

«Вы внове здесь; мой смех средь этих мест,*Где людям был приют от всех несчастий, —Так начала она, взглянув окрест, —

Мог удивить вас и смутить отчасти;Но ум ваш озарится светом дня,Вникая в псалмопенье «Delectasti».*

Ты, впереди,* который звал меня,Спроси, что хочешь; я на все готоваПодать ответ, все точно изъясня».

«Вода и шум лесной, — сказал я снова, —Колеблют то, что моему умуВнушило слышанное прежде слово».*

На что она: «Сомненью твоемуЯ их причину до конца раскроюИ сжавшую тебя рассею тьму.

Творец всех благ, довольный лишь собою,Ввел человека добрым, для добра,Сюда, в преддверье к вечному покою.

Виной людей пресеклась та пора,И превратились в боль и в плач по старомБезгрешный смех и сладкая игра.

Чтоб смуты, порождаемые паром,Который от воды и от землиИдет, по мере силы, вслед за жаром,

Тревожить человека не могли,Гора вздыбилась так, что их не знаетНад уровнем ворот, где вы вошли.

Но так как с первой твердью круг свершаетВесь воздух, если воздуху вразрезКакой-либо заслон не возникает,

То здесь, в чистейшей высоте небес,Его круговорот деревья клонитИ наполняет шумом частый лес.*

Растение, которое он тронет,Ему вверяет долю сил своих,И он, кружа, ее вдали уронит;

Так в дальних землях, если свойства ихИль их небес пригодны, возникая,Восходит много отпрысков живых.

И там бы не дивились, это зная,Тому, что иногда ростки растут,Без видимого семени вставая.

И знай про этот дивный лес, что тутЗемля богата всяческою силойИ есть плоды, которых там не рвут.

И этот вот поток рожден не жилой,В которой охладелый пар скопленИ вдаль течет, то буйный, то унылый;

Его источник прочен и силенИ черплет от господних изволенийВсе, что он льет, открытый с двух сторон.

Струясь сюда — он память согрешенийСнимает у людей; струясь туда —Дарует память всех благих свершений.

Здесь — Лета; там — Эвноя; но всегдаИ здесь, и там сперва отведать надо,Чтоб оказалась действенной вода.

В ее вкушенье — высшая услада.*Хоть, может быть, ты жажду утолилУслышанным, но я была бы рада,

Чтоб ты в подарок вывод получил;Тебе он не обещан, но едва лиОт этого он станет меньше мил.

Те, что в стихах когда-то воспевалиБылых людей и золотой их век,Быть может, здесь в парнасских снах* витали:

Здесь был невинен первый человек,Здесь вечный май, в плодах, как поздним летом,И нектар — это воды здешних рек».

Я обратил лицо к моим поэтамИ здесь улыбку их упомяну,Мелькнувшую при утвержденье этом;

Потом взглянул на дивную жену.

Песнь двадцать девятая