Данте Алигьери - Божественная комедия (илл. Доре)

Песнь двадцать четвертая

Круг шестой (окончание)

Ход не мешал речам, и речи — ходу;И мы вперед спешили, как спешитКорабль под ветром в добрую погоду.

А тени, дважды мертвые на вид,Провалы глаз уставив на живого,Являли ясно, как он их дивит.

Я, продолжая начатое слово,Сказал: «Она, быть может, к вышинеИдет медлительней из-за другого.

Но где Пиккарда,* — скажешь ли ты мне?А здесь — кого бы вспомнить полагалосьИз тех, кто мне дивится в тишине?»

«Моя сестра, чьей красоте равняласьЕе лишь благость, радостным венцомНа высотах Олимпа* увенчалась».

Так он сказал сначала; и потом:«Ничье прозванье здесь не под запретом;Ведь каждый облик выдоен постом.

Вот Бонаджунта Луккский,* — и при этомОн пальцем указал, — а тот, щедрей,Чем прочие, расшитый темным цветом,*

Святую церковь звал женой своей;Он был из Тура; искупает гладомБольсенских, сваренных в вине, угрей».*

Еще он назвал многих, шедших рядом;И не был недоволен ни один:Я никого не видел с мрачным взглядом.

Там грыз впустую пильский Убальдин*И Бонифаций, посохом РавенныПремногих пасший длинный ряд годин.*

Там был мессер Маркезе;* в век свой бренныйОн мог в Форли, не иссыхая, пить,Но жаждой мучился ежемгновенной.

Как тот, кто смотрит, чтобы оценить,Я, посмотрев, избрал поэта Лукки,Который явно жаждал говорить.

Сквозь шепот, имя словно бы ДжентуккиЯ чуял там,* где сам он чуял знойНиспосланной ему язвящей муки.

«Дух, если хочешь говорить со мной, —Сказал я, — сделай так, чтоб речь звучалаИ нам обоим принесла покой».

«Есть женщина, еще без покрывала,* —Сказал он. — С ней отрадным ты найдешьМой город, хоть его бранят немало.

Ты это предсказанье унесешьИ, если понял шепот мой превратно,Потом увидишь, что оно не ложь.*

Но ты ли тот, кто миру спел так внятноПеснь, чье начало я произношу:«Вы, жены, те, кому любовь понятна?»

И я: «Когда любовью я дышу,То я внимателен; ей только надоМне подсказать слова, и я пишу».*

И он: «Я вижу, в чем для нас преграда,Чем я, Гвиттон, Нотарий* далекиОт нового пленительного лада.

Я вижу, как послушно на листкиНаносят ваши перья* смысл внушенный,Что нам, конечно, было не с руки.

Вот все, на взгляд хоть самый изощренный,Чем разнятся и тот и этот лад».И он умолк, казалось — утоленный.

Как в воздухе сгрудившийся отрядПроворных птиц, зимующих вдоль Нила,*Порой спешит, вытягиваясь в ряд,

Так вся толпа вдруг лица отвратилаИ быстрым шагом дальше понеслась,От худобы и воли легкокрыла.

И словно тот, кто, бегом утомясь,Из спутников рад пропустить любого,Чтоб отдышаться, медленно пройдясь,

Так здесь, отстав от сонмища святого,Форезе шел со мной, нетороплив,И молвил: «Скоро ль встретимся мы снова?»

И я: «Не знаю, сколько буду жив;Пусть даже близок берег, но желаньеК нему летит, меня опередив;

Затем что край, мне данный в обитанье,*Что день — скуднее доблестью одетИ скорбное предвидит увяданье».

И он: «Иди. Зачинщика всех бедЗвериный хвост, — мне это въяве зримо, —Влачит к ущелью, где пощады нет.

Зверь мчится все быстрей, неудержимо,И тот уже растерзан, и на срамОставлен труп, простертый недвижимо.

Не много раз вращаться тем кругам(Он вверх взглянул), чтобы ты понял ясноТо, что ясней не вымолвлю я сам.*

Теперь простимся; время здесь всевластно,А, идя равной поступью с тобой,Я принужден терять его напрасно».

Как, отделясь от едущих гурьбой,Наездник мчит коня насколько можно,Чтоб, ради славы, первым встретить бой,

Так, торопясь, он зашагал тревожно;И вновь со мной остались эти два,Чье имя в мире было столь вельможно.

Уже его я различал едва,И он не больше был доступен взгляду,Чем были разуму его слова,

Когда живую, всю в плодах, громадуДругого древа я увидел вдруг,Крутого склона обогнув преграду.

Я видел — люди, вскинув кисти рук,Взывали к листьям, веющим широко,Как просит детвора, теснясь вокруг,

А окруженный не дает до срока,Но, чтобы зуд желания возрос,Приманку держит на виду высоко.

Потом ушли, как пробудясь от грез.Мы подступили, приближаясь слева,К стволу, не внемлющему просьб и слез.

«Идите мимо! Это отпрыск древа,Которое растет на высотахИ от которого вкусила Ева».*

Так чей-то голос говорил в листах;И мы, теснясь, запретные пределыВдоль кручи обогнули второпях.

«Припомните, — он говорил, — НефелыПроклятый род, когда он, сыт и пьян,На бой с Тезеем ринулся, двутелый;*

И как вольготно лил еврейский стан,За что и был отвергнут Гедеоном,Когда с холмов он шел на Мадиан».*

Так, стороною, под нависшим склоном,Мы шли и слушали про грех обжор,Сопровожденный горестным уроном.

Потом, все трое, вышли на просторИ так прошли в раздумье, молчаливы,За тысячу шагов, потупя взор.

«О чем бы так задуматься могли вы?» —Нежданный голос громко прозвучал,Так что я вздрогнул, словно зверь пугливый.

Я поднял взгляд; вовеки не блисталНастолько ослепительно и алоВ горниле сплав стекла или металл,

Как тот блистал, чье слово нас встречало:«Чтобы подняться на гору, здесь вход;Идущим к миру — здесь идти пристало».

Мой взор затмился, встретив облик тот;И я пошел вослед за мудрецами,Как человек, когда на слух идет.

И как перед рассветными лучамиБлагоухает майский ветерок,Травою напоенный и цветами,

Так легкий ветер мне чело облек,И я почуял перьев мановенье,Распространявших амврозийный ток,

И услыхал: «Блажен, чье озареньеСтоль благодатно, что ему чуждаУслада уст и вкуса вожделенье,

Чтоб не алкать сверх меры никогда».

Песнь двадцать пятая

Восхождение в круг седьмой — Круг седьмой — Сладострастники

Час понуждал быстрей идти по всклону,Затем что солнцем полуденный кругБыл сдан Тельцу, а ночью — Скорпиону;*

И словно тот, кто не глядит вокруг,Но направляет к цели шаг упорный,Когда ему помедлить недосуг,

Мы, друг за другом, шли тесниной горной,Где ступеней стесненная грядаБыла как раз для одного просторной.

Как юный аист крылья иногдаПоднимет к взлету и опустит снова,Не смея оторваться от гнезда,

Так и во мне, уже вспылать готова,Тотчас же угасала речь моя,И мой вопрос не претворялся в слово.

Отец мой, видя, как колеблюсь я,Сказал мне на ходу: «Стреляй же смело,Раз ты свой лук напряг до острия!»

Раскрыв уста уже не оробело:«Как можно изнуряться, — я сказал, —Там, где питать не требуется тело?»

«Припомни то, как Мелеагр сгорал,*Когда подверглась головня сожженью,И минет горечь, — он мне отвечал. —

И, рассудив, как всякому движеньюДвиженьем вторят ваши зеркала,*Ты жесткое принудишь к размягченью.

Но, чтобы мысль твоя покой нашла,Вот Стаций здесь; и я к нему взываю,Чтобы твоя болячка зажила».

«Прости, что вечный строй я излагаюВ твоем присутствии, — сказал поэт. —Но отказать тебе я не дерзаю».

Потом он начал: «Если мой ответТы примешь в разуменье, сын мой милый,То сказанному «как» прольется свет.

Беспримесная кровь, которой жилыВобрать не могут в жаждущую пасть,Как лишнее, чего доесть нет силы,

Приемлет в сердце творческую властьОбразовать собой все тело ваше,Как в жилах кровь творит любую часть.

Очистясь вновь и в то сойдя, что крашеНе называть, впоследствии онаСливается с чужой в природной чаше.

Здесь та и эта соединена,Та — покоряясь, эта — созидая,Затем что в высшем месте* рождена.

Смешавшись с той и к делу приступая,Она ее сгущает, сгусток свой,Раз созданный, помалу оживляя.

Зиждительная сила, став душой,Лишь тем отличной от души растенья,Что та дошла, а этой — путь большой,

Усваивает чувства и движенья,Как гриб морской, и нужные даетЗачатым свойствам средства выраженья.

Так ширится, мой сын, и так растетТо, что в родящем сердце пребывало,Где естество всю плоть предсоздает.

Но уловить, как тварь младенцем стала,Не так легко, и здесь ты видишь тьму;Мудрейшего, чем ты, она сбивала,

И он учил, что, судя по всему,Душа с возможным разумом не слита,Затем что нет вместилища ему.*

Но если правде грудь твоя открыта,Знай, что, едва зародыш завершенИ мозговая ткань вполне развита,

Прадвижитель, в веселии склонен,Прекрасный труд природы созерцает,И новый дух в него вдыхает он,

Который все, что там росло, вбирает;И вот душа, слиянная в одно,Живет, и чувствует, и постигает.

И если то, что я сказал, темно,Взгляни, как в соке, что из лоз сочится,Жар солнца превращается в вино.

Когда ж у Лахезис* весь лен ссучится,Душа спешит из тела прочь, но в нейИ бренное, и вечное таится.

Безмолвствуют все свойства прежних дней;Но память, разум, воля — те намногоВ деянии становятся острей.

Она летит, не медля у порога,Чудесно к одному из берегов;*Ей только здесь ясна ее дорога.

Чуть дух очерчен местом, вновь готовПоток творящей силы излучаться,Как прежде он питал плотской покров.

Как воздух, если в нем пары клубятсяИ чуждый луч их мгла в себе дробит,Различно начинает расцвечаться,

Так ближний воздух принимает вид,В какой его, воздействуя, приводитДуша, которая внутри стоит.*

И как сиянье повсеместно ходитЗа пламенем и неразрывно с ним,Так новый облик вслед за духом бродит

И, так как тот через него стал зрим,Зовется тенью; ею создаютсяОрудья чувствам — зренью и другим.

У нас владеют речью и смеются,Нам свойственны и плач, и вздох, и стон,Как здесь они, ты слышал, раздаются.

И все, чей дух взволнован и смущен,Сквозит в обличье тени; оттого-тоИ был ты нашим видом удивлен».*

Последнего достигнув поворота,Мы обратились к правой стороне,И нас другая заняла забота.

Здесь горный склон — в бушующем огне,А из обрыва ветер бьет, взлетая,И пригибает пламя вновь к стене;

Нам приходилось двигаться вдоль края,По одному; так шел я, здесь — огня,А там — паденья робко избегая.

«Тут надо, — вождь остерегал меня, —Глаза держать в поводьях неустанно,Себя все время от беды храня».

«Summae Deus clementiae»,* — нежданноИз пламени напев донесся к нам;Мне было все же и взглянуть желанно,

И я увидел духов, шедших там;И то их путь, то вновь каймы полоскаМой взор распределяли пополам.

Чуть гимн умолк, как «Virum non cognosco!»* —Раздался крик. И снова песнь текла,Подобием глухого отголоска.

И снова крик: «Диана не моглаВ своем лесу терпеть позор Гелики,*Вкусившей яд Венеры». И была

Вновь песнь; и вновь превозносили кликиЖен и мужей, чей брак для многих впредьЯвил пример, безгрешностью великий.

Так, вероятно, восклицать и петьИм в том огне все время полагалось;Таков бальзам их, такова их снедь,

Чтоб язва наконец зарубцевалась.

Песнь двадцать шестая