Данте Алигьери - Божественная комедия (илл. Доре)

Песнь двадцать вторая

Восхождение в круг шестой — Круг шестой — Чревоугодники

Уже был ангел далеко за нами,Тот ангел, что послал нас в круг шестой,Еще рубец смахнув с меня крылами;

И тех, кто правды восхотел святой,Назвал блаженными, и прозвучалоЛишь «sitiunt»* — и только — в речи той;

И я, чье тело снова легче стало,Спешил наверх без всякого трудаВослед теням, не медлившим нимало, —

Когда Вергилий начал так: «ВсегдаОгонь благой любви зажжет другую,Блеснув хоть в виде робкого следа.

С тех пор, как в адский Лимб, где я тоскую,К нам некогда спустился Ювенал* ,Открывший мне твою любовь живую,

К тебе я сердцем благосклонней стал,Чем можно быть, кого-либо не зная,И короток мне путь средь этих скал.

Но объясни, как другу мне прощая,Что смелость послабляет удила,И впредь со мной, как с другом, рассуждая:

Как это у тебя в груди моглаЖить скупость* рядом с мудростью, чья силаУсердием умножена была?»

Такая речь улыбку пробудилаУ Стация; потом он начал так:«В твоих словах мне все их лаской мило.

Поистине, нередко внешний знакПриводит ложным видом в заблужденье,Тогда как суть погружена во мрак.

В твоем вопросе выразилось мненье,Что я был скуп; подумать так ты мог,Узнав о том, где я терпел мученье.

Так знай, что я от скупости далекБыл даже слишком — и недаром бремяНес много тысяч лун за мой порок.

И не исторгни я дурное семя,Внимая восклицанью твоему,Как бы клеймящему земное племя:

«Заветный голод к золоту, к чемуНе направляешь ты сердца людские?»* —Я с дракой грузы двигал бы во тьму.*

Поняв, что крылья чересчур большиеУ слишком щедрых рук, и этот грехВ себе я осудил, и остальные.

Как много стриженых воскреснет,* тех,Кто, и живя и в смертный миг, не чает,Что их вина не легче прочих всех!

И знай, что грех, который отражаетНаоборот какой-либо иной,Свою с ним зелень вместе иссушает.

И если здесь я заодно с толпой,Клянущей скупость, жаждал очищенья,То как виновный встречною виной».

«Но ведь когда ты грозные сраженьяДвойной печали Иокасты пел,* —Сказал воспевший мирные селенья,* —

То, как я там Клио* уразумел,Тобой как будто вера не водила,Та, без которой мало добрых дел.

Раз так, огонь какого же светилаИль светоча тебя разомрачил,Чтоб устремить за рыбарем* ветрила?»

И тот: «Меня ты первый устремилК Парнасу,* пить пещерных струй прохладу,И первый, после бога, озарил,

Ты был, как тот, кто за собой лампадуНесет в ночи и не себе дает,Но вслед идущим помощь и отраду,

Когда сказал: «Век обновленья ждет:Мир первых дней и правда — у порога,И новый отрок близится с высот».*

Ты дал мне петь, ты дал мне верить в бога!Но, чтоб все части сделались ясны,Я свой набросок расцвечу немного.

Уже был мир до самой глубиныПроникнут правой верой, насажденнойПосланниками неземной страны;

И так твой возглас, выше приведенный,Созвучен был словам учителей,Что к ним я стал ходить, как друг исконный.

Я видел в них таких святых людей,Что в дни Домициановых гонений*Их слезы не бывали без моей.

Пока я жил под кровом смертной сени,Я помогал им, и их строгий чинМеня отторг от всех других учений.

И, не доведши греческих дружин,В стихах, к фиванским рекам,* я крестился,Но утаил, что я христианин,

И показным язычеством прикрылся.За этот грех там, где четвертый круг,Четыре с лишним века я кружился.

Но ты, моим глазам раскрывший вдругВсе доброе, о чем мы говорили,Скажи, пока нам вверх идти досуг,

Где старый наш Теренций, где Цецилий,Где Варий, Плавт?* Что знаешь ты про них:Где обитают и осуждены ли?»

«Они, как Персий* , я и ряд других, —Ответил вождь мой, — там, где грек* , вспоенныйКаменами щедрее остальных:

То — первый круг тюрьмы неозаренной,Где речь нередко о горе звучит,Семьей кормилиц наших населенной.*

Там с нами Антифонт и Еврипид,Там встретишь Симонида, Агафона*И многих, кто меж греков знаменит.

Там из тобой воспетых — Антигона,Аргейя, Деифила, и скорбямВерна Йемена, как во время оно;

Там дочь Тиресия, Фетида там,И Дейдамия с сестрами своими,И Лангию открывшая царям».*

Уже беседа смолкла между ними,И кругозор их был опять широк,Не сжатый больше стенами крутыми,

И четверо служанок дня свой срокИсполнило, и пятая вздымала,Над дышлом стоя, кверху жгучий рог,*

Когда мой вождь: «По мне бы, надлежалоКнаруже правым двигаться плечом,Как мы сходили с самого начала».

Здесь нам обычай стал поводырем;И так как был согласен дух высокий,Мы этим и направились путем.

Они пошли вперед; я, одинокий,Вослед; и слушал разговор певцов,Дававший мне поэзии уроки.

Но вскоре сладостные звуки словПрервало древо, заградив дорогу,Пленительное запахом плодов.

Как ель все уже кверху понемногу,Так это — книзу, так что взлезть нельзяХотя бы даже к нижнему отрогу.

С той стороны, где замкнута стезя,Со скал спадала блещущая влагаИ растекалась, по листам скользя.

Поэты стали в расстоянье шага;И некий голос, средь листвы незрим,Воскликнул: «Вам запретно это благо!»*

И вновь: «Мария не устам своим,За вас просящим, послужить желала,А лишь тому, чтоб вышел пир честным.*

У римлянок напитка не бывалоИного, чем вода; и ДаниилПрезрел еду, и мудрость в нем мужала.

Начальный век, как золото, светил,И голод желудями услаждался,И нектар жажде каждый ключ струил.

Акридами и медом насыщалсяСреди пустынь креститель Иоанн;А как велик и славен он остался,

Тому залог в Евангелии дан».

Песнь двадцать третья

Круг шестой (продолжение)

Я устремлял глаза в густые чащиЗеленых листьев, как иной ловец,Из-за пичужек жизнь свою губящий,

Но тот, кто был мне больше, чем отец,Промолвил: «Сын, пора идти; нам надоПолезней тратить время под конец».

Мой взгляд — и шаг ничуть не позже взгляда —Вслед мудрецам я обратил тотчас,И мне в пути их речь была отрада.

Вдруг плач и пенье донеслись до нас, —«Labia mea, Domine»,* — рождаяИ наслажденье, и печаль зараз.

«Отец, что это?» — молвил я, внимая.И он: «Быть может, тени там идут,Земного долга узел разрешая».

Как странники задумчиво бредутИ, на пути настигнув проходящих,Оглянут незнакомцев и не ждут,

Так, обгоняя нас, не столь спешащих,Оглядывала нас со стороныТолпа теней, смиренных и молчащих.

Глаза их были впалы и темны,Бескровны лица, и так скудно тело,Что кости были с кожей сращены.

Не думаю, чтоб ссохся так всецелоСам Эрисихтон, даже досягнув,Голодный, до страшнейшего предела.*

«Вот те, — подумал я, на них взглянув, —Которые в Ерусалиме жилиВ дни Мариам, вонзившей в сына клюв».*

Как перстни без камней, глазницы были;Кто ищет «omo» на лице людском,Здесь букву М прочел бы без усилий.*

Кто, если он с причиной незнаком,Поверил бы, что тени чахнут тоже,Прельщаемые влагой и плодом?

Я удивлялся, как, ни с чем не схоже,Их страждущая плоть изморена,Их худобе и шелудивой коже;

И вот из глуби черепа однаВ меня впилась глазами и вскричала:«Откуда эта милость мне дана?»

Ее лица я не узнал сначала,Но в голосе я сразу угадалТо, что в обличье навсегда пропало.

От этой искры ярко засиялЗнакомый образ, встав из тьмы бесследной,И я черты Форезе* увидал.

«О, не гнушайся этой кожей бледной, —Так он просил, — и струпною корой,И этой плотью, мясом слишком бедной!

Скажи мне правду о себе, открой,Кто эти души, два твоих собрата;Не откажись поговорить со мной!»

«Твой мертвый лик оплакал я когда-то, —Сказал я, — но сейчас он так изрыт,Что сердце вновь не меньшей болью сжато.

Молю, скажи мне, что вас так мертвит;Я так дивлюсь, что мне не до ответа;Кто полн другим, тот плохо говорит».

И он: «По воле вечного советаТо древо, позади нас, в брызгах вод,Томительною силою одето.

Поющий здесь и плачущий народ,За то, что угождал чрезмерно чреву,В алчбе и в жажде к святости идет.

Охоту есть и пить внушают зевуПахучие плоды и водопад,Который растекается по древу.

И так не раз, пока они кружат,Свое терзанье обновляют тени,Или верней — отраду из отрад:

Ведь та же воля* шлет их к древней сени,Что слала и Христа воззвать «Или!»* ,Когда спасла нас кровь его мучений».

И я ему: «С тех пор, как плен землиТвоя душа на лучший мир сменила,Еще пять лет, Форезе, не прошли.

И если раньше исчерпалась силаВ тебе грешить, чем тяжкий твой порокБлагая боль пред богом облегчила,

То как же ты сюда подняться мог?Я ждал тебя застать на нижней грани,Там, где выплачивают срок за срок».*

И он мне: «Сладкую полынь страданийИспить так рано был я приведенМоею Неллой.* Скорбь ее рыданий,

Ее мольбы и сокрушенный стонМеня оттуда извлекли до срока,Минуя все круги, на этот склон.

Тем драгоценней для господня окаМоя вдовица, милая жена,Что в доблести все больше одинока;

Сардинская Барбаджа* — та скромнаИ женской честью может похвалятьсяПред той Барбаджей,* где живет она.

О милый брат, к чему распространяться?Уже я вижу тот грядущий час,Которого недолго дожидаться,

Когда с амвона огласят указ,Чтоб воспретить бесстыжим флорентийкамРазгуливать с сосцами напоказ.

Каким дикаркам или сарацинкамДуховный или светский нужен бич,Чтоб с голой грудью не ходить по рынкам?

Когда б могли беспутницы постичь,Что быстрый бег небес припас их краю,Уже им рты раскрыл бы скорбный клич;

Беда, — когда я верно предрекаю, —Их ждет скорей, чем станет бородатИной, кто спит сейчас под «баю-баю».

Но не таись передо мною, брат!Не — только я, но все, кто с нами рядом,Глядят туда, где свет тобой разъят».

Я молвил: «Если ты окинешь взглядом,Как ты со мной и я с тобой живал,Воспоминанье будет горьким ядом.

От жизни той меня мой вождь воззвал,На днях, когда над нами округленнойБыла (и я на солнце указал)

Сестра того.* Меня он в тьме бездоннойПровел средь истых мертвых, и за нимЯ движусь, истой плотью облеченный.

Так я поднялся, им руководим,Всю эту гору огибая кружно,Где правят тех, кто в мире был кривым.

Он говорит, что мы дойдем содружноДо высоты, где Беатриче ждет;А там ему меня покинуть нужно.

Так говорит Вергилий, этот вот(Я указал); другой — та тень святая,Которой ради дрогнул ваш оплот,

Из этих царств ее освобождая».

Песнь двадцать четвертая