Данте Алигьери - Божественная комедия (илл. Доре)

Песнь двадцатая

Круг пятый (продолжение)

Пред лучшей волей* силы воли хрупки;Ему в угоду, в неугоду мне,Я погруженной не насытил губки.*

Я двинулся; и вождь мой, в тишине,Свободными местами шел под кручей,Как вдоль бойниц проходят по стене;

Те, у кого из глаз слезой горючейСочится зло, заполнившее свет,*Лежат кнаруже слишком плотной кучей.

Будь проклята, волчица древних лет,В чьем ненасытном голоде все тонетИ яростней которой зверя нет!*

О небеса, чей ход иными понят,Как полновластный над судьбой земли,Идет ли тот, кто эту тварь изгонит?

Мы скудным шагом медленно брели,Внимая теням, скорбно и усталоРыдавшим и томившимся в пыли;

Как вдруг вблизи «Мария!» прозвучало,И так тоска казалась тяжела,Как если бы то женщина рожала;

И далее: «Как ты бедна была,Являет тот приют, где пеленицейТы свой священный отпрыск повила».

Потом я слышал: «Праведный Фабриций* ,Ты бедностью безгрешной посрамилПорок, обогащаемый сторицей».

Смысл этой речи так был сердцу мил,Что я пошел вперед, узнать желая,Кто из лежавших это говорил.

Еще он славил щедрость Николая,*Который спас невест от нищеты,Младые годы к чести направляя.

«Дух, вспомянувший столько доброты! —Сказал я. — Кем ты был? И неужелиХваленья здесь возносишь только ты?

Я буду помнить о твоем уделе,Когда вернусь короткий путь кончать,Которым жизнь летит к последней цели».

И он: «Скажу про все, хотя мне ждатьОттуда нечего; но без сравненьяВ тебе, живом, сияет благодать.

Я корнем был зловредного растенья,*Наведшего на божью землю мрак,Такой, что в ней неплодье запустенья.

Когда бы Гвант, Лиль, Бруджа и ДуакМогли, то месть была б уже свершенной;И я молюсь, чтобы случилось так.*

Я был Гугон, Капетом нареченный,*И не один Филипп и ЛюдовикНад Францией владычил, мной рожденный.

Родитель мой в Париже был мясник;*Когда старинных королей не стало,Последний же из племени владык

Облекся в серое,* уже сжималаМоя рука бразды державных сил,И мне земель, да и друзей достало,

Чтоб диадемой вдовой* осенилМой сын свою главу и длинной сменеПомазанных начало положил.

Пока мой род в прованском пышном вене*Не схоронил стыда, он мог сойтиНичтожным, но безвредным тем не мене.

А тут он начал хитрости плестиИ грабить; и забрал, во искупленье,Нормандию, Гасконью и Понти* .

Карл сел в Италии;* во искупленье,Зарезал Куррадина;* а ФомуВернул на небеса,* во искупленье.

Я вижу время, близок срок ему, —И новый Карл его поход повторит,Для вящей славы роду своему.

Один, без войска, многих он поборетКопьем Иуды; им он так разит,Что брюхо у Флоренции распорет.

Не землю он, а только грех и стыдПриобретет, тем горший в час расплаты,Что этот груз его не тяготит.*

Другой, я вижу, пленник, в море взятый,Дочь продает, гонясь за барышом,*Как делают с рабынями пираты.

О жадность, до чего же мы дойдем,Раз кровь мою* так привлекло стяжанье,Что собственная плоть ей нипочем?

Но я страшнее вижу злодеянье:Христос в своем наместнике пленен,И торжествуют лилии в Аланье.

Я вижу — вновь людьми поруган он,И желчь и уксус пьет, как древле было,И средь живых разбойников казнен.*

Я вижу — это все не утолилоНовейшего Пилата;* осмелев,Он в храм вторгает хищные ветрила.*

Когда ж, господь, возвеселюсь, узревТвой суд, которым, в глубине безвестной,Ты умягчаешь твой сокрытый гнев?

А возглас мой* к невесте неневестнойСвятого духа, вызвавший в тебеТвои вопросы, это наш совместный

Припев к любой творимой здесь мольбе,Покамест длится день; поздней закатаМы об обратной говорим судьбе.*

Тогда мы повторяем, как когда-тоБратоубийцей стал Пигмалион,Предателем и вором, в жажде злата;*

И как Мидас в беду был вовлечен,В своем желанье жадном утоляем,Которым сделался для всех смешон.*

Безумного Ахана вспоминаем,Добычу скрывшего, и словно зрим,Как гневом Иисуса он терзаем.*

Потом Сапфиру с мужем* мы виним,Мы рады синякам Гелиодора,*И вся гора позором круговым

Напутствует убийцу Полидора;*Последний клич: «Как ты находишь, Красс,Вкус золота? Что ты знаток, нет спора!»*

Кто громко говорит, а кто, подчас,Чуть внятно, по тому, насколь суровоПотребность речи уязвляет нас.

Не я один о добрых молвил слово,Как здесь бывает днем; но невдалиНе слышно было никого другого».

Мы от него немало отошлиИ, напрягая силы до предела,Спешили по дороге, как могли.

И вдруг гора, как будто пасть хотела,Затрепетала; стужа обдалаМне, словно перед казнию, все тело,

Не так тряслась Делосская скала,Пока гнезда там не свила ЛатонаИ небу двух очей не родила.*

Раздался крик по всем уступам склона,Такой, что, обратясь, мой проводникСказал: «Тебе твой спутник оборона».

«Gloria in excelsis»* — был тот крик,Один у всех, как я его значеньеПо возгласам ближайших к нам постиг.

Мы замерли, внимая восхваленье,Как слушали те пастухи в былом;Но прекратился трус, и смолкло пенье.

Мы вновь пошли своим святым путем,Среди теней, по-прежнему безгласноПоверженных в рыдании своем.

Еще вовек неведенье* так страстноРассудок мой к познанью не влекло,Насколько я способен вспомнить ясно,

Как здесь я им терзался тяжело;Я, торопясь, не смел задать вопроса,Раздумье же помочь мне не могло;

Так, в робких мыслях, шел я вдоль утеса.

Песнь двадцать первая

Круг пятый (окончание)

Терзаемый огнем природной жажды,Который утоляет лишь вода,Самаритянке данная однажды,*

Я, следуя вождю, не без трудаЗагроможденным кругом торопился,Скорбя при виде правого суда.

И вдруг, как, по словам Луки, явилсяХристос в дороге двум ученикам,Когда его могильный склеп раскрылся, —

Так здесь явился дух,* вдогонку нам,Шагавшим над простертыми толпами;Его мы не заметили; он сам

Воззвал к нам: «Братья, мир господень с вами!»Мы тотчас обернулись, и поэтЕму ответил знаком и словами:

«Да примет с миром в праведный советТебя неложный суд, от горней сениМеня отторгший до скончанья лет!»

«Как! Если вы не призванные тени, —Сказал он, с нами торопясь вперед, —Кто вас возвел на божии ступени?»

И мой наставник: «Кто, как этот вот,Отмечен ангелом, несущим стражу,Тот воцаренья с праведными ждет.

Но так как та, что вечно тянет пряжу,*Его кудель ссучила не вполне,Рукой Клото намотанную клажу,

Его душа, сестра тебе и мне,Не обладая нашей мощью взгляда,Идти одна не может к вышине.

И вот я призван был из бездны АдаЕго вести, и буду близ него,Пока могу руководить, как надо.

Но, может быть, ты знаешь: отчегоВстряслась гора и возглас ликованьяОбъял весь склон до влажных стоп его?»

Спросив, он мне попал в ушко желаньяТак метко, что и жажда смягченаБыла одной отрадой ожиданья.

Тот начал так: «Гора отрешенаОто всего, в чем нарушенье чинаИ в чем бы оказалась новизна.

Здесь перемен нет даже и помина:Небесного в небесное возвратИ только — их возможная причина.

Ни дождь, ни иней, ни роса, ни град,Ни снег не выпадают выше граниТрех ступеней у загражденных врат.*

Нет туч, густых иль редких, нет блистаний,И дочь Фавманта в небе не пестра,Та, что внизу живет среди скитаний.*

Сухих паров* не ведает гораНад сказанными мною ступенями,Подножием наместника Петра.

Внизу трясет, быть может, временами,Но здесь ни разу эта вышинаНе сотряслась подземными ветрами.*

Дрожит она, когда из душ однаСебя познает чистой, так что встанетИль вверх пойдет; тогда и песнь слышна.

Знак очищенья — если воля взманитПеременить обитель,* и счастлив,Кто, этой волей схваченный, воспрянет.

Душа и раньше хочет; но строптивВнушенный божьей правдой, против воли,Позыв страдать, как был грешить позыв.

И я, простертый в этой скорбной болиПятьсот и больше лет, изведал вдругСвободное желанье лучшей доли.

Вот отчего все дрогнуло вокруг,И духи песнью славили гремящейТого, кто да избавит их от мук».

Так он сказал; и так как пить тем слаще,Чем жгучей жажду нам пришлось терпеть,Скажу ль, как мне был в помощь говорящий?

И мудрый вождь: «Теперь я вижу сеть,Вас взявшую, и как разъять тенета,Что зыблет гору и велит вам петь.

Но кем ты был — узнать моя забота,И почему века, за годом год,Ты здесь лежал — не дашь ли мне отчета?»

«В те дни, когда всесильный царь высотПомог, чтоб добрый Тит отмстил за раны,Кровь из которых продал Искарьот,* —

Ответил дух, — я оглашал те страныПрочнейшим и славнейшим из имен,*К спасению тогда еще не званный.

Моих дыханий был так сладок звон,Что мною, толосатом* , Рим пленился,И в Риме я был миртом осенен.

В земных народах Стаций не забылся.Воспеты мной и Фивы и Ахилл,Но под второю ношей я свалился.*

В меня, как семя, искру заронилБожественный огонь, меня жививший,Который тысячи воспламенил;

Я говорю об Энеиде, бывшейИ матерью, и мамкою моей,И все, что труд мой весит, мне внушившей.

За то, чтоб жить, когда среди людейБыл жив Вергилий, я бы рад в изгнанье*Провесть хоть солнце* свыше должных дней».

Вергилий на меня взглянул в молчанье,И вид его сказал: «Будь молчалив!»Но ведь не все возможно при желанье.

Улыбку и слезу родит порывДушевной страсти, трудно одолимыйУсильем воли, если кто правдив.

Я не сдержал улыбки еле зримой;Дух замолчал, чтоб мне в глаза взглянуть,Где ярче виден помысел таимый.

«Да завершишь добром свой тяжкий путь! —Сказал он мне. — Но что в себе хоронитТвой смех, успевший только что мелькнуть?»

И вот меня две силы розно клонят:Здесь я к молчанью, там я понужденК ответу; я вздыхаю, и я понят

Учителем. «Я вижу — ты смущен.Ответь ему, а то его тревожитНеведенье», — так мне промолвил он.

И я: «Моей улыбке ты, быть может,Дивишься, древний дух. Так будь готов,Что удивленье речь моя умножит.

Тот, кто ведет мой взор чредой кругов,И есть Вергилий, мощи той основа,С какой ты пел про смертных и богов.

К моей улыбке не было иного,Поверь мне, повода, чем миг назадО нем тобою сказанное слово».

Уже упав к его ногам, он радИх был обнять; но вождь мой, отстраняя:«Оставь! Ты тень и видишь тень, мой брат».

«Смотри, как знойно, — молвил тот, вставая, —Моя любовь меня к тебе влекла,Когда, ничтожность нашу забывая,

Я тени принимаю за тела».

Песнь двадцать вторая