Данте Алигьери - Божественная комедия (илл. Доре)

Песнь восемнадцатая

Круг четвертый (продолжение)

Закончил речь наставник мой высокийИ мне глядел в глаза, чтобы узнать,Вполне ли я постиг его уроки.

Я, новой жаждой мучимый опять,Вовне молчал, внутри твердил: «Не делоЕму, быть может, слишком докучать».

Он, как отец, поняв, какое тлелоВо мне желанье, начал разговор,Чтоб я решился высказаться смело.

И я: «Твой свет так оживил мне взор,Учитель, что ему наглядным сталоВсе то, что перед ним ты распростер;

Но, мой отец, еще я знаю мало,Что есть любовь, в которой всех благихИ грешных дел ты полагал начало».

«Направь ко мне, — сказал он, — взгляд своихДуховных глаз, и вскроешь заблужденьеСлепцов,* которые ведут других.

В душе к любви заложено стремленье,И все, что нравится, ее влечет,Едва ее поманит наслажденье.

У вас внутри воспринятым живетНаружный образ, к вам запав — таитсяИ душу на себя взглянуть зовет;

И если им, взглянув, она пленится,То этот плен — любовь; природный он,И наслажденьем может лишь скрепиться.

И вот, как пламень кверху устремлен,И первое из свойств его — взлетаньеК среде, где он прочнее сохранен,* —

Так душу пленную стремит желанье,Духовный взлет, стихая лишь тогда,Когда она вступает в обладанье.

Ты видишь сам, как истина чуждаПриверженцам той мысли сумасбродной,Что, мол, любовь оправдана всегда.

Пусть даже чист состав ее природный;Но если я и чистый воск возьму,То отпечаток может быть негодный».

«Твои слова послушному умуРаскрыли суть любви; но остаетсяНедоуменье, — молвил я ему. —

Ведь если нам любовь извне даетсяИ для души другой дороги нет,Ей отвечать за выбор не придется».

«Скажу, что видит разум, — он в ответ. —А дальше — дело веры; уповая,Жди Беатриче, и обрящешь свет.

Творящее начало, пребываяВрозь с веществом в пределах вещества,Полно особой силы, каковая

В бездействии незрима, хоть жива,А зрима лишь посредством проявленья;*Так жизнь растенья выдает листва.

Откуда в вас зачатки постиженья,Сокрыто от людей завесой мглы,Как и откуда первые влеченья,

Подобные потребности пчелыБрать мед; и нет хвалы, коль взвесить строго,Для этой первой воли, ни хулы.

Но вслед за ней других теснится много,И вам дана способность править судИ делать выбор, стоя у порога.

Вот почему у вас ответ несут,Когда любви благой или презреннойДадут или отпор, или приют.

И те, чья мысль была проникновенной,Познав, что вам свобода врождена.Нравоученье вынесли вселенной.

Итак, пусть даже вам извне данаЛюбовь, которая внутри пылает, —Душа всегда изгнать ее вольна.

Вот то, что Беатриче называетСвободной волей;* если б речь зашлаО том у вас, пойми, как подобает».

Луна в полночный поздний час плылаИ, понуждая звезды разредиться,Скользила, в виде яркого котла,

Навстречу небу,* там, где солнце мчится,Когда оно за Римом для очейМеж сардами и корсами садится.*

И тень, чьей славой Пьетола* славнейВсей мантуанской области пространной,Сложила бремя тяготы моей.

А я, приняв столь ясный и желанныйОтвет на каждый заданный вопрос,Стоял, как бы дремотой обуянный.

Но эту дрему тотчас же унесВнезапный крик, и показались тени,За нами обегавшие утес.

Как некогда Асоп или Исмений*Видали по ночам толпу и гонФивян во время Вакховых радений,

Так здесь несутся, огибая склон, —Я смутно видел, — в вечном непокоеТе, кто благой любовью уязвлен.

Мгновенно это скопище большое,Спеша бегом, настигло нас, и так,Всех впереди, в слезах кричали двое:

«Мария в горы устремила шаг,*И Цезарь поспешил, кольнув Марсилью,В Испанию, где ждал в Илерде враг».*

«Скорей, скорей, нельзя любвеобильюБыть вялым! — сзади общий крик летел. —Нисходит милость к доброму усилью».

«О вы, в которых острый пыл вскипелВзамен того, как хладно и ленивоВы медлили в свершенье добрых дел!

Вот он, живой, — я говорю нелживо, —Идет наверх и только солнца ждет;Скажите нам, где щель в стене обрыва».

Так встретил вождь стремившийся народ;Одна душа сказала, пробегая:«Иди за нами и увидишь вход.

Потребность двигаться у нас такая,Что ноги нас неудержимо мчат;Прости, наш долг за грубость не считая.

Я жил в стенах Сан-Дзено* как аббат,И нами добрый Барбаросса правил,О ком в Милане скорбно говорят.*

Одну стопу уже во гроб поставилТот, кто оплачет этот божий дом,Который он, имея власть, ославил,

Назначив сына, зачатого злом,С душой еще уродливей, чем тело,Не по уставу пастырствовать в нем».*

Толпа настолько пробежать успела,Что я не знаю, смолк он или нет;Но эту речь душа запечатлела.

И тот, кто был мне помощь и совет,Сказал: «Смотри, как двое там, зубамиВцепясь в унынье, мчатся им вослед».*

«Не раньше, — крик их слышался за нами, —Чем истребились те, что по дну шли,Открылся Иордан пред их сынами.*

И те, кто утомленья не снесли,Когда Эней на подвиг ополчился,Себя бесславной жизни обрекли».*

Когда их сонм настолько удалился,Что видеть я его уже не мог,Во мне какой-то помысел родился,

Который много всяких новых влек,И я, клонясь от одного к другому,Закрыв глаза, вливался в их поток,

И размышленье претворилось в дрему.

Песнь девятнадцатая

Круг четвертый (окончание) — Круг пятый — Скупцы и расточители

Когда разлитый в воздухе безбурномЗной дня слабей, чем хладная луна,Осиленный землей или Сатурном,*

А геомантам, пред зарей, виднаFortuna major там, где торопливоВосточная светлеет сторона,*

В мой сон вступила женщина: гугнива,С культями вместо рук, лицом желта,Она хромала и глядела криво.*

Я на нее смотрел; как теплотаЖивит издрогнувшее за ночь тело,Так и мой взгляд ей развязал уста,

Помог ей тотчас выпрямиться смелоИ гиблое лицо свое облечьВ такие краски, как любовь велела.*

Как только у нее явилась речь,Она запела так, что я от пленаС трудом бы мог вниманье уберечь.

«Я, — призрак пел, — я нежная сирена,Мутящая рассудок моряков,И голос мой для них всему замена.

Улисса совратил мой сладкий зовС его пути;* и тот, кто мной пленится,Уходит редко из моих оков».

Скорей, чем рот ее успел закрыться,Святая и усердная жена*Возникла возле, чтобы той смутиться.

«Вергилий, о Вергилий, кто она?» —Ее был возглас; он же, стоя рядом,Взирал, как эта чистая гневна.

Она ее схватила с грозным взглядомИ, ткань порвав, открыла ей живот;Меня он разбудил несносным смрадом.

«Я трижды звал, потом оставил счет, —Сказал мой вождь, чуть я повел очами. —Вставай, пора идти! Отыщем вход».

Я встал; уже наполнились лучамиПо всей горе священные круги;Мы шли с недавним солнцем за плечами.

Я следом направлял мои шаги,Изогнутый под грузом размышлений,Как половина мостовой дуги.

Вдруг раздалось: «Придите, здесь ступени», —И ласка в этом голосе была,Какой не слышно в нашей смертной сени.

Раскрыв, подобно лебедю, крыла,Так говоривший нас наверх направил,Туда, где в камне лестница вела.

Он, обмахнув нас перьями, прибавил,Что те, «qui lugent»,* счастье обрели,И утешенье, ждущее их, славил.

«Ты что склонился чуть не до земли?» —Так начал говорить мне мой вожатый,Когда мы выше ангела взошли.

И я: «Иду, сомненьями объятый;Я видел сон и жаждал бы яснейПонять язык его замысловатый».

И он: «Ты видел ведьму древних дней,Ту самую, о ком скорбят над нами;Ты видел, как разделываться с ней.*

С тебя довольно; землю бей стопами!Взор обрати к вабилу* , что кружитПредвечный царь огромными кругами!»

Как сокол долго под ноги глядит,Потом, услышав оклик, встрепенетсяИ тянется туда, где будет сыт,

Так сделал я; и так, пока сечетсяВедущей вверх тропой громада скал,Всходил к уступу, где дорога вьется.

Вступая в пятый круг, я увидалНарод, который, двинуться не смея,Лицом к земле поверженный, рыдал.

«Adhaesit pavimento anima mea!»* —Услышал я повсюду скорбный звук,Едва слова сквозь вздохи разумея.

«Избранники, чье облегченье мук —И в правде, и в надежде, укажите,Как нам подняться в следующий круг!»

«Когда вы здесь меж нами не лежите,То, чтобы путь туда найти верней,Кнаруже правое плечо держите».

Так молвил вождь, и так среди тенейЕму ответили; а кто ответил,Мой слух мне указал всего точней.

Я взор наставника глазами встретил;И он позволил, сделав бодрый знак,То, что в просящем облике заметил.

Тогда, во всем свободный, я мой шагНаправил ближе к месту, где скорбелоСозданье это, и промолвил так:

«Дух, льющий слезы, чтобы в них созрелоТо, без чего возврата к богу нет,Скажи, прервав твое святое дело:

Кем был ты;* почему у вас хребетВверх обращен; и чем могу хоть малоТебе помочь, живым покинув свет?»

«Зачем нас небо так ничком прижало,Ты будешь знать; но раньше scias quodFui successor Petri,* — тень сказала. —

Меж Кьявери и Сьестри воды льетБольшой поток, и с ним одноименныйВысокий титул отличил мой род.*

Я свыше месяца влачил, согбенный,Блюдя от грязи, мантию Петра;Пред ней — как пух все тяжести вселенной.

Увы, я поздно стал на путь добра!Но я познал, уже как пастырь Рима,Что жизнь земная — лживая мара.

Душа, я видел, как и встарь томима,А выше стать в той жизни я не мог, —И этой восхотел неудержимо.

До той поры я жалок и далекОт бога был, неизмеримо жадный,И казнь, как видишь, на себя навлек.

Здесь явлен образ жадности наглядныйВот в этих душах, что окрест лежат;На всей горе нет муки столь нещадной.

Как там подняться не хотел наш взглядК высотам, устремляемый к земному,Так здесь возмездьем он к земле прижат.

Как жадность там порыв любви к благомуГасила в нас и не влекла к делам,*Так здесь возмездье, хоть и по-иному,

Стопы и руки связывает нам,И мы простерты будем без движенья,Пока угодно правым небесам».

Став на колени из благоговенья,Я начал речь, но и по слуху онЗаметил этот признак уваженья

И молвил: «Почему ты так склонен?»И я в ответ: «Таков ваш сан великий,Что совестью я, стоя, уязвлен».

«Брат, встань! — ответил этот дух безликий. —Ошибся ты: со всеми и с тобойЯ сослужитель одного владыки.

Тому, кто звук Евангелья святой,Гласящий «Neque nubent»,* разумеет,Понятно будет сказанное мной.

Теперь иди; мне скорбь моя довлеет;Ты мне мешаешь слезы лить, стеня,В которых то, что говорил ты, зреет.*

Есть добрая Аладжа* у меня,Племянница, — и только бы дурногоВ ней не посеяла моя родня!

Там у меня нет никого другого».

Песнь двадцатая