Данте Алигьери - Божественная комедия (илл. Доре)

Песнь шестнадцатая

Круг третий (продолжение)

Во мраке Ада и в ночи, лишеннойСвоих планет и слоем облаковПод небом скудным плотно затемненной,

Мне взоров не давил такой покров,Как этот дым, который все сгущался,Причем и ворс нещадно был суров.

Глаз, не стерпев, невольно закрывался;И спутник мой придвинулся слегка,Чтоб я рукой его плеча касался.*

И как слепец, держась за вожака,Идет, боясь отстать и опасаясьУшиба иль смертельного толчка,

Так, мглой густой и горькой пробираясь,Я шел и новых не встречал помех,А вождь твердил: «Держись, не отрываясь!»

И голоса я слышал, и во всехБыла мольба о мире и прощеньеПред агнцем божьим, снявшим с мира грех.

Там «Agnus Dei»* пелось во вступленье;И речи соблюдались, и напевОдни и те же, в полном единенье.

«Учитель, это духи?» — осмелев,Спросил я. Он в ответ: «Мы рядом с ними.Здесь, расторгая, сбрасывают гнев».

«А кто же ты, идущий в нашем дымеИ вопрошающий про нас, как те,Кто мерит год календами земными?»

Так чей-то голос молвил в темноте.«Ответь, — сказал учитель, — и при этомДознайся, здесь ли выход к высоте».

И я: «О ты, что, осиянный светом,Взойдешь к Творцу, ты будешь удивлен,Когда пройдешь со мной, моим ответом».

«Пройду, насколько я идти волен;И если дым преградой стал меж нами,Нам связью будет слух», — ответил он.

Я начал так: «Повитый пеленами,Срываемыми смертью, вверх иду,Подземными измучен глубинами;

И раз угодно божьему суду,Чтоб я увидел горние палаты,Чему давно примера не найду,

Скажи мне, кем ты был до дня расплатыИ верно ли ведет стезя моя,И твой язык да будет наш вожатый».

«Я был ломбардец, Марко звался я;*Изведал свет и к доблести стремился,Куда стрела не метит уж ничья.

А с правильной дороги ты не сбился».Так он сказал, добавив: «Я прошу,Чтоб обо мне, взойдя, ты помолился».

И я: «Твое желанье я свершу;Но у меня сомнение родилось,И я никак его не разрешу.

Возникшее, оно усугубилосьОт слов твоих, мне подтвердивших то,С чем здесь и там оно соединилось.

Как ты сказал, теперь уже никтоДобра не носит даже и личину:Зло и внутри, и сверху разлито.

Но укажи мне, где искать причину:Внизу иль в небесах? Когда пойму,Я и другим поведать не премину».*

Он издал вздох, замерший в скорбном «У!»,И начал так, в своей о нас заботе:«Брат, мир-слепец, и ты сродни ему.

Вы для всего причиной признаетеОдно лишь небо,* словно все делаОно вершит в своем круговороте.

Будь это так, то в вас бы не былаСвободной воля, правды бы не сталоВ награде за добро, в отмщенье зла.

Влеченья от небес берут начало, —Не все; но скажем даже — все сполна, —Вам дан же свет, чтоб воля различала

Добро и зло, и ежели онаОсилит с небом первый бой опасный,То, с доброй пищей, победить должна.

Вы лучшей власти, вольные, подвластныИ высшей силе, влившей разум в вас;А небеса к нему и непричастны.*

И если мир шатается сейчас,Причиной — вы, для тех, кто разумеет;Что это так, покажет мой рассказ.

Из рук того,* кто искони лелеетЕе в себе, рождаясь, как дитя,Душа еще и мыслить не умеет,

Резвится, то смеясь, а то грустя,И, радостного мастера созданье,К тому, что манит, тотчас же летя.

Ничтожных благ вкусив очарованье,Она бежит к ним, если ей препонНе создают ни вождь, ни обузданье.

На то и нужен, как узда, закон;На то и нужен царь, чей взор открытоХоть к башне Града* был бы устремлен.

Законы есть, но кто же им защита?Никто;* ваш пастырь жвачку хоть жует,Но не раздвоены его копыта;*

И паства, видя, что вожатый льнетК благам, будящим в ней самой влеченье,Ест, что и он, и лучшего не ждет.

Ты видишь, что дурное управленьеВиной тому, что мир такой плохой,А не природы вашей извращенье.

Рим, давший миру наилучший строй,Имел два солнца,* так что видно было,Где божий путь лежит и где мирской.

Потом одно другое погасило;*Меч слился с посохом,* и вышло так,Что это их, конечно, развратило

И что взаимный страх у них иссяк.Взгляни на колос, чтоб не сомневаться;По семени распознается злак.

В стране, где По и Адиче струятся,*Привыкли честь и мужество цвести;В дни Федерика стал уклад ломаться;*

И что теперь открыты все путиДля тех, кто раньше к людям честной жизниСтыдился бы и близко подойти.

Есть, правда, новым летам к укоризне,Три старика, которые досельТомятся жаждой по иной отчизне:*

Герардо славный; Гвидо да Кастель,«Простой ломбардец», милый и французу;Куррадо да Палаццо.* Неужель

Не видишь ты, что церковь, взяв обузуМирских забот, под бременем двух делУпала в грязь, на срам себе и грузу?»

«О Марко мой, я все уразумел, —Сказал я. — Вижу, почему левиты*Не получили ничего в удел.

Но кто такой Герардо знаменитый,Который в диком веке, ты сказал,Остался миру как пример забытый?»

«Ты странно говоришь, — он отвечал. —Ужели ты, в Тоскане обитая,Про доброго Герардо не слыхал?

Так прозвище ему. Вот разве Гайя,Родная дочь, снабдит его другим.Храни вас бог! А я дошел до края.

Уже заря белеется сквозь дым, —Там ангел ждет, — и надо, чтоб от светаЯ отошел, покуда я незрим».

И повернул, не слушая ответа.

Песнь семнадцатая

Круг третий (окончание) — Круг четвертый — Унылые

Читатель, если ты в горах, бывало,Бродил в тумане, глядя, словно крот,Которому плева глаза застлала,

Припомни миг, когда опять начнетРедеть густой и влажный пар, — как хилоШар солнца сквозь него сиянье льет;

И ты поймешь, каким вначале было,Когда я вновь его увидел там,К закату нисходившее светило.

Так, примеряясь к дружеским шагамУчителя, я шел редевшей тучейК уже умершим под горой лучам.

Воображенье, чей порыв могучийПодчас таков, что, кто им увлечен,Не слышит рядом сотни труб гремучей,

В чем твой источник, раз не в чувстве он?Тебя рождает некий свет небесный,Сам или высшей волей источен.

Жестокость той, которая телесныйСменила облик, певчей птицей став,В моем уме вдавила след чудесный;*

И тут мой дух всего себя собравВ самом себе, все прочее отринул,С тем, что вовне, общение прервав.

Затем в мое воображенье хлынулРаспятый, гордый обликом, злодей,Чью душу гнев и в смерти не покинул.

Там был с Эсфирью, верною своейВеликий Артаксеркс и благородныйРечами и делами Мардохей.*

Когда же этот образ, с явью сходный,Распался наподобье пузыря,Лишившегося оболочки водной, —

В слезах предстала дева, говоря:«Зачем, царица, горестной кончиныТы захотела, гневом возгоря?

Ты умерла, чтоб не терять Лавины, —И потеряла! Я подъемлю гнетТвоей, о мать, не чьей иной судьбины».*

Как греза сна, когда ее прерветВолна в глаза ударившего света,Трепещет миг, потом совсем умрет, —

Так было сметено виденье этоВ лицо мое ударившим лучом,Намного ярче, чем сиянье лета.

Пока, очнувшись, я глядел кругом,Я услыхал слова: «Здесь восхожденье»,И я уже не думал о другом,

И волю охватило то стремленьеСкорей взглянуть, кто это говорил,Которому предел — лишь утоленье.

Но как на солнце посмотреть нет сил,И лик его в чрезмерном блеске тает,Так точно здесь мой взгляд бессилен был.

«То божий дух, и нас он наставляетБез нашей просьбы и от наших глазСвоим же светом сам себя скрывает.

Как мы себя, так он лелеет нас;Мы, чуя просьбу и нужду другого,Уже готовим, злобствуя, отказ.

Направим шаг на звук такого зова;Идем наверх, пока не умер день;Нельзя всходить средь сумрака ночного».

Так молвил вождь, и мы вступили в теньВысокой лестницы, свернув налево;И я, взойдя на первую ступень,

Лицом почуял как бы взмах обвева;«Beati, — чей-то голос возгласил, —Pacific!* , в ком нет дурного гнева!»

Уже к таким высотам уходилПред наступавшей ночью луч заката,Что кое-где зажглись огни светил.

«О мощь моя, ты вся ушла куда-то!» —Сказал я про себя, заметя вдруг,Что сила ног томлением объята.

Мы были там, где, выйдя в новый круг,Кончалась лестница, и здесь, у края,Остановились, как доплывший струг.

Я начал вслушиваться, ожидая,Не огласится ль звуком тишина;Потом, лицо к поэту обращая:

«Скажи, какая, — я сказал, — винаЗдесь очищается, отец мой милый?Твой скован шаг, но речь твоя вольна».

«Любви к добру, неполной и унылой,Здесь придается мощность, — молвил тот. —Здесь вялое весло бьет с новой силой.

Пусть разум твой к словам моим прильнет,И будет мой урок немногословныйТебе на отдыхе как добрый плод.

Мой сын, вся тварь, как и творец верховный, —Так начал он, — ты это должен знать,Полна любви, природной иль духовной.

Природная не может погрешать;*Вторая может целью ошибиться,Не в меру скудной иль чрезмерной стать.

Пока она к высокому стремится,А в низком за предел не перешла,Дурным усладам нет причин родиться;

Но где она идет стезею злаИль блага жаждет слишком или мало,Там тварь завет творца не соблюла.

Отсюда ясно, что любовь — началоКак всякого похвального плода,Так и всего, за что карать пристало.

А так как взор любви склонен всегдаК тому всех прежде, кем она носима,То неприязнь к себе вещам чужда.

И так как сущее неотделимоОт Первой сущности,* она никакНе может оказаться нелюбима.

Раз это верно, остается так:Зло, как предмет любви, есть зло чужое,И в вашем иле* вид ее трояк.

Иной надеется подняться вдвое,Поправ соседа, — этот должен пасть,И лишь тогда он будет жить в покое;

Иной боится славу, милость, властьУтратить, если ближний вознесется;И неприязнь томит его, как страсть;

Иной же от обиды так зажжется,Что голоден, пока не отомстит,И мыслями к чужой невзгоде рвется.

И этой вот любви троякий видОплакан там внизу; но есть другая,Чей путь к добру — иной, чем надлежит.

Все смутно жаждут блага, сознавая,Что мир души лишь в нем осуществим,И все к нему стремятся, уповая.

Но если вас влечет к общенью с нимЛишь вялая любовь, то покаянныхКазнит вот этот круг, где мы стоим.

Еще есть благо, полное обманных,Пустых отрад, в котором нет того,В чем плод и корень благ, для счастья данных.

Любовь, чресчур алкавшая его,В трех верхних кругах предается плачу;Но в чем ее тройное естество,

Я умолчу, чтоб ты решил задачу».*

Песнь восемнадцатая