Данте Алигьери - Божественная комедия (илл. Доре)

Песнь двадцать пятая

Восхождение в круг седьмой — Круг седьмой — Сладострастники

Час понуждал быстрей идти по всклону,Затем что солнцем полуденный кругБыл сдан Тельцу, а ночью — Скорпиону;*

И словно тот, кто не глядит вокруг,Но направляет к цели шаг упорный,Когда ему помедлить недосуг,

Мы, друг за другом, шли тесниной горной,Где ступеней стесненная грядаБыла как раз для одного просторной.

Как юный аист крылья иногдаПоднимет к взлету и опустит снова,Не смея оторваться от гнезда,

Так и во мне, уже вспылать готова,Тотчас же угасала речь моя,И мой вопрос не претворялся в слово.

Отец мой, видя, как колеблюсь я,Сказал мне на ходу: «Стреляй же смело,Раз ты свой лук напряг до острия!»

Раскрыв уста уже не оробело:«Как можно изнуряться, — я сказал, —Там, где питать не требуется тело?»

«Припомни то, как Мелеагр сгорал,*Когда подверглась головня сожженью,И минет горечь, — он мне отвечал. —

И, рассудив, как всякому движеньюДвиженьем вторят ваши зеркала,*Ты жесткое принудишь к размягченью.

Но, чтобы мысль твоя покой нашла,Вот Стаций здесь; и я к нему взываю,Чтобы твоя болячка зажила».

«Прости, что вечный строй я излагаюВ твоем присутствии, — сказал поэт. —Но отказать тебе я не дерзаю».

Потом он начал: «Если мой ответТы примешь в разуменье, сын мой милый,То сказанному «как» прольется свет.

Беспримесная кровь, которой жилыВобрать не могут в жаждущую пасть,Как лишнее, чего доесть нет силы,

Приемлет в сердце творческую властьОбразовать собой все тело ваше,Как в жилах кровь творит любую часть.

Очистясь вновь и в то сойдя, что крашеНе называть, впоследствии онаСливается с чужой в природной чаше.

Здесь та и эта соединена,Та — покоряясь, эта — созидая,Затем что в высшем месте* рождена.

Смешавшись с той и к делу приступая,Она ее сгущает, сгусток свой,Раз созданный, помалу оживляя.

Зиждительная сила, став душой,Лишь тем отличной от души растенья,Что та дошла, а этой — путь большой,

Усваивает чувства и движенья,Как гриб морской, и нужные даетЗачатым свойствам средства выраженья.

Так ширится, мой сын, и так растетТо, что в родящем сердце пребывало,Где естество всю плоть предсоздает.

Но уловить, как тварь младенцем стала,Не так легко, и здесь ты видишь тьму;Мудрейшего, чем ты, она сбивала,

И он учил, что, судя по всему,Душа с возможным разумом не слита,Затем что нет вместилища ему.*

Но если правде грудь твоя открыта,Знай, что, едва зародыш завершенИ мозговая ткань вполне развита,

Прадвижитель, в веселии склонен,Прекрасный труд природы созерцает,И новый дух в него вдыхает он,

Который все, что там росло, вбирает;И вот душа, слиянная в одно,Живет, и чувствует, и постигает.

И если то, что я сказал, темно,Взгляни, как в соке, что из лоз сочится,Жар солнца превращается в вино.

Когда ж у Лахезис* весь лен ссучится,Душа спешит из тела прочь, но в нейИ бренное, и вечное таится.

Безмолвствуют все свойства прежних дней;Но память, разум, воля — те намногоВ деянии становятся острей.

Она летит, не медля у порога,Чудесно к одному из берегов;*Ей только здесь ясна ее дорога.

Чуть дух очерчен местом, вновь готовПоток творящей силы излучаться,Как прежде он питал плотской покров.

Как воздух, если в нем пары клубятсяИ чуждый луч их мгла в себе дробит,Различно начинает расцвечаться,

Так ближний воздух принимает вид,В какой его, воздействуя, приводитДуша, которая внутри стоит.*

И как сиянье повсеместно ходитЗа пламенем и неразрывно с ним,Так новый облик вслед за духом бродит

И, так как тот через него стал зрим,Зовется тенью; ею создаютсяОрудья чувствам — зренью и другим.

У нас владеют речью и смеются,Нам свойственны и плач, и вздох, и стон,Как здесь они, ты слышал, раздаются.

И все, чей дух взволнован и смущен,Сквозит в обличье тени; оттого-тоИ был ты нашим видом удивлен».*

Последнего достигнув поворота,Мы обратились к правой стороне,И нас другая заняла забота.

Здесь горный склон — в бушующем огне,А из обрыва ветер бьет, взлетая,И пригибает пламя вновь к стене;

Нам приходилось двигаться вдоль края,По одному; так шел я, здесь — огня,А там — паденья робко избегая.

«Тут надо, — вождь остерегал меня, —Глаза держать в поводьях неустанно,Себя все время от беды храня».

«Summae Deus clementiae»,* — нежданноИз пламени напев донесся к нам;Мне было все же и взглянуть желанно,

И я увидел духов, шедших там;И то их путь, то вновь каймы полоскаМой взор распределяли пополам.

Чуть гимн умолк, как «Virum non cognosco!»* —Раздался крик. И снова песнь текла,Подобием глухого отголоска.

И снова крик: «Диана не моглаВ своем лесу терпеть позор Гелики,*Вкусившей яд Венеры». И была

Вновь песнь; и вновь превозносили кликиЖен и мужей, чей брак для многих впредьЯвил пример, безгрешностью великий.

Так, вероятно, восклицать и петьИм в том огне все время полагалось;Таков бальзам их, такова их снедь,

Чтоб язва наконец зарубцевалась.

Песнь двадцать шестая

Круг седьмой (продолжение)

Пока мы шли, друг другу вслед, по краюИ добрый вождь твердил не раз еще:«Будь осторожен, я предупреждаю!» —

Мне солнце било в правое плечоИ целый запад в белый превращалоИз синего, сияя горячо;

И где ложилась тень моя, там алоКазалось пламя; и толпа была,В нем проходя, удивлена немало.

Речь между ними обо мне зашла,И тень, я слышал, тени говорила:«Не таковы бесплотные тела».

Иные подались, сколь можно было,Ко мне, стараясь, как являл их вид,Ступать не там, где их бы не палило.

«О ты, кому почтительность* велит,Должно быть, сдерживать поспешность шага,Ответь тому, кто жаждет и горит!*

Не только мне ответ твой будет благо:Он этим всем нужнее, чем нужнаИндийцу или эфиопу влага.

Скажи нам, почему ты — как стенаДля солнца, словно ты еще не встретилСетей кончины». Так из душ одна*

Мне говорила; я бы ей ответилБез промедленья, но как раз тогдаМой взгляд иное зрелище приметил.

Навстречу этой новая чредаШла по пути, объятому пыланьем,И я помедлил, чтоб взглянуть туда.

Вдруг вижу — тени, здесь и там, лобзаньемСпешат друг к другу на ходу прильнутьИ кратким утешаются свиданьем.

Так муравьи, столкнувшись где-нибудь,Потрутся рыльцами, чтобы дознаться,Быть может, про добычу и про путь.

Но только миг объятья дружбы длятся,И с первым шагом на пути своемОдни других перекричать стремятся, —

Те, новые: «Гоморра и Содом!»,*А эти: «В телку лезет Пасифая* ,Желая похоть утолить с бычком!»

Как если б журавлей летела стая —Одна к пескам, другая на Рифей,*Та — стужи, эта — солнца избегая,

Так расстаются две чреды теней,Чтоб снова петь в слезах обычным ладомИ восклицать про то, что им сродней.

И двинулись опять со мною рядомТе, что меня просили дать ответ,Готовность слушать выражая взглядом.

Я, видя вновь, что им покоя нет,Сказал: «О души, к свету мирной славыОбретшие ведущий верно след,

Мой прах, незрелый или величавый,Не там остался: здесь я во плоти,Со мной и кровь ее, и все суставы.

Я вверх иду, чтоб зренье обрести:Там есть жена,* чья милость мне даруетСквозь ваши страны смертное нести.

Но, — и скорее да восторжествуетЖеланье ваше, чтоб вас принял храмТой высшей тверди, где любовь ликует, —

Скажите мне, а я письму предам,Кто вы и эти люди кто такие,Которые от вас уходят там».

Так смотрит, губы растворив, немыеОт изумленья, дикий житель гор,Когда он в город попадет впервые,

Как эти на меня стремили взор.Едва с них спало бремя удивленья, —Высокий дух дает ему отпор, —

«Блажен, кто, наши посетив селенья, —Вновь начал тот, кто прежде говорил, —Для лучшей смерти черплет наставленья!

Народ, идущий с нами врозь, грешилТем самым, чем когда-то Цезарь клики«Царица» в день триумфа заслужил.*

Поэтому «Содом» гласят их крики,Как ты слыхал, и совесть их язвит,И в помощь пламени их стыд великий.

Наш грех, напротив, был гермафродит;Но мы забыли о людском законе,Спеша насытить страсть, как скот спешит,

И потому, сходясь на этом склоне,Себе в позор, мы поминаем ту,Что скотенела, лежа в скотском лоне.*

Ты нашей казни видишь правоту;Назвать всех порознь мы бы не успели,Да я на память и не перечту.

Что до меня, я — Гвидо Гвиницелли;*Уже свой грех я начал искупать,Как те, что рано сердцем восскорбели».

Как сыновья, увидевшие матьВо времена Ликурговой печали,Таков был я, — не смея показать, —

При имени того, кого считалиОтцом и я, и лучшие меня,Когда любовь так сладко воспевали.*

И глух, и нем, и мысль в тиши храня,Я долго шел, в лицо его взирая,Но подступить не мог из-за огня.

Насытя взгляд, я молвил, что любаяПред ним заслуга мне милей всего,Словами клятвы в этом заверяя.

И он мне: «От признанья твоего*Я сохранил столь светлый след, что ЛетаБессильна смыть иль омрачить его.

Но если прямодушна клятва эта,*Скажи мне: чем я для тебя так мил,Что речь твоя и взор полны привета?»

«Стихами вашими, — ответ мой был. —Пока продлится то, что ныне ново,*Нетленна будет прелесть их чернил».

«Брат, — молвил он, — вот тот* (и на другогоОн пальцем указал среди огней)Получше был ковач родного слова.

В стихах любви и в сказах* он сильнейВсех прочих; для одних глупцов погудка,Что Лимузинец* перед ним славней.

У них к молве, не к правде ухо чутко,И мненьем прочих каждый убежден,Не слушая искусства и рассудка.

«Таков для многих старых был Гвиттон* ,Из уст в уста единственно прославлен,Покуда не был многими сражен.

Но раз тебе простор столь дивный явлен,Что ты волен к обители взойти,К той, где Христос игуменом поставлен,

Там за меня из «Отче наш» прочтиВсе то, что нужно здешнему народу,Который в грех уже нельзя ввести».

Затем, — быть может, чтобы дать свободуДругим идущим, — он исчез в огне,Подобно рыбе, уходящей в воду.

Я подошел к указанному мне,Сказав, что вряд ли я чье имя в миреТак приютил бы в тайной глубине.

Он начал так, шагая в знойном вире:«Tan m'abellis vostre cortes deman,Qu'ieu no me puesc ni voill a vos cobrire.

Ieu sui Arnaut, que plor e vau cantan;Consiros vei la passada folor,E vei jausen lo joi qu'esper, denan.

Ara vos prec, per aquella valorQue vos guida al som de l'escalina,Sovenha vos a temps de ma dolor!»*

И скрылся там, где скверну жжет пучина.

Песнь двадцать седьмая