Данте Алигьери - Божественная комедия (илл. Доре)

Песнь тридцатая

Земной Рай — Появление Беатриче

Когда небес верховных семизвездье,Чьей славе чужд закат или восходИ мгла иная, чем вины возмездье,

Всем указуя должных дел черед,Как указует нижнее десницеТого, кто судно к пристани ведет,

Остановилось,* — шедший в веренице,Перед Грифоном, праведный соборС отрадой обратился к колеснице;

Один, подъемля вдохновенный взор,Спел: «Veni, sponsa, de Libano, veni!»* —Воззвав трикраты, и за ним весь хор.

Как сонм блаженных из могильной сени,Спеша, восстанет на призывный звук,В земной плоти, воскресшей для хвалений,

Так над небесной колесницей вдруг.Возникло сто, ad vocem tanti senis,*Всевечной жизни вестников и слуг.*

И каждый пел: «Benedictus qui venis!»*И, рассыпая вверх и вкруг цветы,Звал: «Manibus о date lilia plenis!»*

Как иногда багрянцем залитыВ начале утра области востока,А небеса прекрасны и чисты,

И солнца лик, поднявшись невысоко,Настолько застлан мягкостью паров,Что на него спокойно смотрит око, —

Так в легкой туче ангельских цветов,Взлетавших и свергавшихся обваломНа дивный воз и вне его краев,

В венке олив, под белым покрывалом,Предстала женщина,* облаченаВ зеленый плащ и в платье огне-алом.

И дух мой, — хоть умчались времена,Когда его ввергала в содроганьеОдним своим присутствием она,

А здесь неполным было созерцанье, —Пред тайной силой, шедшей от нее,Былой любви изведал обаянье.

Едва в лицо ударила моеТа сила, чье, став отроком, я вскореРазящее почуял острие,

Я глянул влево, — с той мольбой во взоре,С какой ребенок ищет мать своюИ к ней бежит в испуге или в горе, —

Сказать Вергилию: «Всю кровь моюПронизывает трепет несказанный:Следы огня былого узнаю!»

Но мой Вергилий в этот миг нежданныйИсчез, Вергилий, мой отец и вождь,Вергилий, мне для избавленья данный.

Все чудеса запретных Еве рощОмытого росой* не оградилиОт слез, пролившихся, как черный дождь.

«Дант, оттого что отошел Вергилий,Не плачь, не плачь еще; не этот мечТебе для плача жребии судили».

Как адмирал, чтобы людей увлечьНа кораблях воинственной станицы,То с носа, то с кормы к ним держит речь,

Такой, над левым краем колесницы,Чуть я взглянул при имени своем,Здесь поневоле вписанном в страницы,

Возникшая с завешенным челомСредь ангельского празднества — стояла,Ко мне чрез реку обратясь лицом.

Хотя опущенное покрывало,Окружено Минервиной листвой,*Ее открыто видеть не давало,

Но, с царственно взнесенной головой,Она промолвила, храня обличьеТого, кто гнев удерживает свой:

«Взгляни смелей! Да, да, я — Беатриче.Как соизволил ты взойти сюда,*Где обитают счастье и величье?»

Глаза к ручью склонил я, но когдаСебя увидел, то, не молвив слова,К траве отвел их, не стерпев стыда.

Так мать грозна для сына молодого,Как мне она казалась в гневе том:Горька любовь, когда она сурова.

Она умолкла; ангелы кругомЗапели: «In te, Domine, speravi»,*На «pedes meos» завершив псалом.

Как леденеет снег в живой дубраве,Когда, славонским ветром остужен,Хребет Италии сжат в мерзлом сплаве,

И как он сам собою поглощен,Едва дохнет земля, где гибнут тени,*И кажется-то воск огнем спален, —

Таков был я, без слез и сокрушений,До песни тех, которые поютВослед созвучьям вековечных сеней;*

Но чуть я понял, что они зовутПростить меня, усердней, чем словами:«О госпожа, зачем так строг твой суд!», —

Лед, сердце мне сжимавший как тисками,Стал влагой и дыханьем и, томясь,Покинул грудь глазами и устами.

Она, все той же стороны держасьНа колеснице, вняв моленья эти,Так, речь начав, на них отозвалась:

«Вы бодрствуете в вековечном свете;Ни ночь, ни сон не затмевают вамНеутомимой поступи столетий;

И мой ответ скорей тому, кто тамСейчас стоит и слезы льет безгласно,И скорбь да соразмерится делам.

Не только силой горних кругов, властноВелящих семени дать должный плод,Чему расположенье звезд причастно,

Но милостью божественных щедрот,Чья дождевая туча так подъята,Что до нее наш взор не досягнет,

Он в новой жизни* был таков когда-то,Что мог свои дары, с теченьем дней,Осуществить невиданно богато.

Но тем дичей земля и тем вредней,Когда в ней плевел сеять понемногу,Чем больше силы почвенной у ней.

Была пора, он находил подмогуВ моем лице; я взором молодымВела его на верную дорогу.

Но чуть я, между первым и вторымИз возрастов,* от жизни отлетела, —Меня покинув, он ушел к другим.*

Когда я к духу вознеслась от телаИ силой возросла и красотой,Его душа к любимой охладела.

Он устремил шаги дурной стезей,К обманным благам, ложным изначала,Чьи обещанья — лишь посул пустой.

Напрасно я во снах к нему взывалаИ наяву,* чтоб с ложного следаВернуть его: он не скорбел нимало.

Так глубока была его беда,Что дать ему спасенье можно былоЛишь зрелищем погибших навсегда.

И я ворота мертвых посетила,Прося, в тоске, чтобы ему помогТот, чья рука его сюда взводила.

То было бы нарушить божий рок —Пройти сквозь Лету и вкусить губамиТакую снедь, не заплатив оброк

Раскаянья, обильного слезами».

Песнь тридцать первая

Земной Рай — Лета

Ты, ставший, у священного потока, —Так, речь ко мне направив острием,Хоть было уж и лезвие* жестоко,

Она тотчас же начала потом, —Скажи, скажи, права ли я! ПризнанийМои улики требуют во всем».

Я был так слаб от внутренних терзаний,Что голос мой, поднявшийся со дна,Угас, еще не выйдя из гортани.

Пождав: «Ты что же? — молвила она. —Ответь мне! Память о годах печали*В тебе волной* еще не сметена».

Страх и смущенье, горше, чем вначале,Исторгли из меня такое «да»,Что лишь глаза его бы распознали.

Как самострел ломается, когдаНатянут слишком, и полет пологийЕго стрелы не причинит вреда,

Так я не вынес бремени тревоги,И ослабевший голос мой затих,В слезах и вздохах, посреди дороги.

Она сказала: «На путях моих,Руководимый помыслом о благе,Взыскуемом превыше всех других,*

Скажи, какие цепи иль оврагиТы повстречал, что мужеством иссякИ к одоленью не нашел отваги?

Какие на челе у прочих благУвидел чары и слова обета,Что им навстречу устремил свой шаг?»

Я горьким вздохом встретил слово этоИ, голос мой усильем подчиня,С трудом раздвинул губы для ответа.

Потом, в слезах: «Обманчиво маня,Мои шаги влекла тщета земная,Когда ваш облик скрылся от меня».

И мне она: «Таясь иль отрицая,Ты обмануть не мог бы Судию,Который судит, все деянья зная.

Но если кто признал вину своюСвоим же ртом, то на суде точилоВращается навстречу лезвию.*

И все же, чтоб тебе стыднее было,Заблудшему, и чтоб тебя опять,Как прежде, песнь сирен не обольстила,

Не сея слез, внимай мне, чтоб узнать,Куда мой образ, ставший горстью пыли,Твои шаги был должен направлять.

Природа и искусство не дарилиТебе вовек прекраснее услад,Чем облик мой, распавшийся в могиле.

Раз ты лишился высшей из отрадС моею смертью, что же в смертной долеЕще могло к себе привлечь твой взгляд?

Ты должен был при первом же уколеТого, что бренно, устремить полетВослед за мной, не бренной, — как дотоле.

Не надо было брать на крылья гнет,Чтоб снова пострадать, — будь то девичкаИль прочий вздор, который миг живет.

Раз, два страдает молодая птичка;А оперившихся и зорких птицОт стрел и сети бережет привычка».

Как малыши, глаза потупив ниц,Стоят и слушают и, сознаваяСвою вину, не подымают лиц,

Так я стоял. «Хоть ты скорбишь, внимая,Вскинь бороду, — она сказала мне. —Ты больше скорби вынесешь, взирая».

Крушится легче дуб на крутизнеПод ветром, налетевшим с полуночиИли рожденным в Ярбиной стране,*

Чем поднял я на зов чело и очи;И, бороду взамен лица назвав,Она отраву сделала жесточе.

Когда я каждый распрямил сустав,Глаз различил, что первенцы творенья*Дождем цветов не окропляют трав;

И я увидел, полн еще смятенья,Что Беатриче взоры навелаНа Зверя, слившего два воплощенья.*

Хоть за рекой и не открыв чела, —Она себя былую побеждала*Мощнее, чем других, когда жила.

Крапива скорби так меня сжигала,Что, чем сильней я что-либо любил,Тем ненавистней это мне предстало.

Такой укор мне сердце укусил,Что я упал; что делалось со мною,То знает та, кем я повержен был.

Обретши силы в сердце, над собоюЯ увидал сплетавшую венок*И услыхал: «Держись, держись, рукою!»

Меня, по горло погрузи в поток,Она влекла и легкими стопамиПоверх воды скользила, как челнок.

Когда блаженный берег был над нами,«Asperges me»,* — так нежно раздалось,Что мне не вспомнить, не сказать словами.

Меж тем она, взметнув ладони врозь,Склонилась надо мной и погрузилаМне голову, так что глотнуть пришлось.*

Потом, омытым влагой, поместилаМеж четверых красавиц* в хоровод,И каждая меня рукой укрыла.

«Мы нимфы — здесь, мы — звезды в тьме высот;*Лик Беатриче не был миру явлен,Когда служить ей мы пришли вперед.*

Ты будешь нами перед ней поставлен;Но вникнешь в свет ее отрадных глазСреди тех трех, чей взор острей направлен».*

Так мне они пропели; и тотчасМы перед грудью у Грифона стали,Имея Беатриче против нас.

«Не береги очей, — они сказали. —Вот изумруды, те, что с давних порОружием любви тебя сражали».

Сто сот желаний, жарче, чем костер,Вонзили взгляд мой в очи Беатриче,Все на Грифона устремлявшей взор.

Как солнце в зеркале, в таком величьеДвусущный Зверь в их глубине сиял,То вдруг в одном, то вдруг в другом обличье.*

Суди, читатель, как мой ум блуждал,Когда предмет стоял неизмененный,А в отраженье облик изменял.

Пока, ликующий и изумленный,Мой дух не мог насытиться едой,Которой алчет голод утоленный, —

Отмеченные высшей красотой,Три остальные, распевая хором,Ко мне свой пляс приблизили святой.

«Взгляни, о Беатриче, дивным взоромНа верного, — звучала песня та, —Пришедшего по кручам и просторам!

Даруй нам милость и твои устаРазоблачи, чтобы твоя втораяЕму была открыта красота!»*

О света вечного краса живая,Кто так исчах и побледнел без снаВ тени Парнаса, струй его вкушая,

Чтоб мысль его и речь была властнаИзобразить, какою ты явилась,Гармонией небес осенена,

Когда в свободном воздухе открылась?

Песнь тридцать вторая